Дублинцы - читать онлайн книгу. Автор: Джеймс Джойс cтр.№ 53

– Точно. Согласен. Мы должны иметь женщин.

– Иисус сказал: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» [54] , но он не осуждал «прелюбодеяния». Притом не совершать «прелюбодеяния» невозможно.

– Абсолютно невозможно.

– Следовательно, если я вижу женщину, которая склонна к оракулу, я иду к ней; если у нее нет склонности, держусь подальше.

– Но у той твоей вполне склонность к оракулу.

– Вот тут-то и танталовы муки – я знаю, что она вполне. Это с ее стороны так нечестно, что она меня дразнит. Я должен идти туда, где я точно уверен.

– Но это стоит денег, а кроме того, опасно. Можешь такое заполучить, что потом не расхлебаешь всю жизнь. Я удивляюсь, как до сих пор ты не подхватил.

– Ну да, эта еще морока. Но все равно я куда-то должен пойти… Понимаешь, она человеческое существо. А шлюх я не рассматриваю как человеческие существа. И scoitum, и moechus [55] – существительные среднего рода.

– Конечно, с человеческим существом было бы гораздо лучше. Но она может быть твоя, если ты захочешь.

– Как?

– В браке.

– Я рад, что ты мне об этом напомнил, – сказал Стивен. – Я совсем как-то позабыл.

– Можешь быть уверен, она не забыла, – заметил Линч, – и никому не даст позабыть.

Стивен вздохнул.

– Помнишь, как в «Поклонении волхвов»: «Когда бессмертные желают низвергнуть вещи сего дня и вернуть вещи дня вчерашнего, нет никого, кто мог бы помочь им, кроме того, кто отвержен вещами сего дня».

– Да.

– Кто мог бы помочь мне, кроме женщины в черной шляпке? И вопреки всему, я желаю принести в мир то духовное обновление, какое приносит поэт… Нет, я решил. Больше я ее не увижу.

– Женщину в черной шляпке?

– Нет. Деву.

– И я все-таки уверен, это ошибка, – заключил Линч, допивая свою пинту.

Однажды после Рождества, холодным пасмурным утром Стивен читал в комнате патера Артифони «Орестею». Он механически задавал вопросы и выслушивал механически ответы. Им был составлен следующий вопросоответ для псевдоклассического катехизиса:

Вопрос: Какую великую истину мы узнаем из трагедии Эсхила «Жертва у гроба»?

Ответ: Из трагедии Эсхила «Жертва у гроба» мы узнаем, что в Древней Греции братья и сестры носили ботинки одинакового размера.

Он перевел усталый взгляд с истрепанной обложки итальянского томика на пустынный парк Стивенс-Грин. Над ним, под ним и вокруг него в темных и пыльных комнатушках билось интеллектуальное сердце Ирландии – юноши подвизались в достиженьи учености. Над ним, под ним и вокруг него стояли на страже иезуиты, дабы направлять юношей на опасных путях познания. Властная длань иезуита твердо лежала на этом интеллектуальном сердце, и если порой она на него давила с излишней тяжестью, это был, право, небольшой крест! Юноши сознавали, что для этой строгости есть причины. Они понимали ее как свидетельство чуткой заботы и внимания и были уверены, что в их будущей жизни эта забота продлится и внимание сохранится: по поводу действий власти могли еще иногда (изредка) выражаться сомнения, но по поводу ее намерений – никогда. И кто ж тогда живей этих юношей готов откликнуться на шуточки добряка-профессора или на неотесанность мужлана-привратника, кто сильней озабочен тем, чтобы всемерно оберегать и лично превозносить честь Alma Mater?

Мертвящая атмосфера колледжа проникала в сердце Стивена. Со своей стороны, он был в трудном возрасте, обездоленный и нуждающийся, чувствительный ко всему, что было недостойного в подобных нравах, и принадлежащий к тем, кто по меньшей мере в мечтах знавал благородство. Как средство от столь злополучного недуга, честнейший иезуит [за несколько дней до этого] порекомендовал службу клерком у Гиннесса: и без сомнения, кандидат в клерки на пивоварне не питал бы к замечательному сообществу всего лишь презрение и жалость, не будь того обстоятельства, что он желал, на языке учености, труднодостижимого блага. Невозможным было, чтобы он нашел достаточное благо себе в обществах для поощрения умственных занятий мирян или какое-либо утешение, помимо телесного, в теплом благочестивом братстве, среди множества шальных и нелепых невинностей! Невозможным было, чтобы натура, вечно и трепетно устремленная к экстазу, решилась смириться, чтобы душа предписала той своей части, над которой подобно мантии уже ниспадал образ красоты, рабскую покорность.

Смертельный холод атмосферы колледжа сковывал сердце Стивена. В бессильном оцепенении он разглядывал чуму, имя которой – католицизм. Ему казалось, он видит, как заразная нечисть, рожденная в катакомбах в эпоху болезней и жестокости, расползается по равнинам и по горам Европы. Как нашествие саранчи, описанное в «Каллисте», эта нечисть запруживала реки и заполняла долины. Она заслонила солнце. Презрение к [телу] человеческой природе, слабость, нервная дрожь, боязнь яркого дня и радости, недоверие к человеку и жизни, паралич воли завладели телом с непослушными членами, изнемогающим от тиранства черной вши. Ликование разума пред радостью красоты, ликование тела в свободном общем труде, всякий естественный порыв к здоровью, мудрости, счастью поражались этой заразной нечистью. Зрелище порабощенного мира зажигало его смелым пламенем. По крайней мере, уж он – пускай живущий в предельном удаленьи от центра европейской культуры, на заброшенном океанском острове, пускай наделенный волей, что сломлена сомнением, и душой, вся стойкость ненависти которой испарилась в объятиях сирены, – он будет жить собственною жизнью, согласной с тем, что он признает за голос нового человечества, деятельного, бесстрашного и не стыдящегося себя.

Он механически следовал течению итальянского урока, ощущая, как ни на секунду не отпускающая смертоносность атмосферы колледжа проникает в его горло и легкие, застилает черным глаза, одурманивает мозг. Маленькие железные часы на столике едва отсчитали полчаса – до одиннадцати еще оставалось непомерно далеко. Ему пришлось раскрыть своего Макиавелли и перечитывать место оттуда, пока слух учителя не был удовлетворен. Куски тусклой хроники выпадали из его уст, унылые деревянные слова. Время от времени, отрывая взор от страницы, он видел, как мясистый рот патера поправляет его небрежные «о», то резким внезапным извержением звука гласной, то медленным беззвучным выпячиванием губ. Маленькие железные часы натикали еще пять минут. Учитель принялся проверять упражнения. «Стивен устало глазел в окно на затянутый пеленою тумана парк. В воздухе повисла паутина паров, и все дорожки и клумбы вызывающе контрастировали с серым небом резкой намокшей чернотой. По дорожкам, по ступеням памятника двигались макинтоши и пальто с навершиями зонтов или голов в капюшонах. Дорожка за цепным ограждением, где он столько раз прогуливался по ночам с друзьями, блестела, словно тусклое зеркало. Он глядел, как шагают ноги по этой блестящей поверхности, – он спрашивал себя, не приходят ли такие часы отчаяния как обратное отражение его всплесков избыточной жизненной энергии. Он понял, что смотрит на мир глазами Крэнли, но продолжал по-прежнему глазеть на дорожку.