Стивен ответил, что нет.
– Лучше всего тебе пойти на исповедь днем. Завтра Вознесение, и наверняка вечером сегодня церкви полны народа, там все, кто откладывали пасхальный долг до последнего. Удивительно, как это у людей нет стыда. Видит Бог, у них с Пепельной Среды было предовольно времени, чтобы не ждать двенадцатого часа для приобщения к Господу… Я это не о тебе, Стивен. Я знаю, ты готовился к экзаменам. Но те, кому делать нечего…
Стивен ничего на это не отвечал, продолжая старательно выскребать остатки яйца из скорлупы.
– Я уже исполнила пасхальный долг – в Великий Четверг – но утром я снова подойду к алтарю. У меня сейчас обет девятидневной молитвы, и я хочу, чтобы ты, причастившись, присоединился к моему особому прошению.
– Какому особому прошению?
– Ты понимаешь, милый, я так тревожусь за Айсабел… Я прямо не знаю, что думать…
Стивен «в сердцах» пробил ложечкой дно скорлупы яйца и спросил, нет ли еще чаю.
– В чайнике больше нет, но я быстренько вскипячу еще.
– Да ладно, не надо.
– Что ты, это совсем минутка.
Стивен не возражал, чтобы она поставила воду, это ему давало время, чтобы закончить разговор. Его сильно злило, что мать пытается втащить его в русло благонамеренности, используя здоровье сестры как средство. Возникало чувство, что такая попытка оскорбляет его честь и освобождает от последних доводов внимательной сыновней почтительности. Мать поставила воду, и вид ее был уже менее тревожным, как если бы она прежде ждала решительного отказа. Она попробовала даже перейти на непринужденную беседу в стиле религиозных матрон.
– Завтра мне надо бы постараться вовремя попасть в город, успеть к торжественной мессе на Мальборо-стрит. Завтра великий церковный праздник.
– Почему это? – спросил Стивен с улыбкой.
– Вознесение Господа нашего, – торжественным тоном ответила мать.
– А почему это великий праздник?
– Потому что Он явил Свою Божественность в этот день: Он вознесся на небеса.
Стивен принялся намазывать масло на хрустящую горбушку, меж тем как черты его складывались в решительное выражение враждебности:
– Откуда же он отчалил?
– С Масличной Горы, – ответила мать; под глазами у нее появились красные пятна.
– Головой вперед?
– Что ты хочешь сказать, Стивен?
– Хочу сказать, что, пока он долетел, у него, наверно, голова закружилась. Почему он не полетел на воздушном шаре?
– Ты хочешь глумиться над Господом нашим, Стивен? Клянусь, я думала, у тебя хватит разума, чтобы не пасть до такого языка: так говорят одни люди, способные верить только в то, что под носом. От тебя я такого не ожидала.
– Скажи, мама, – произнес Стивен между жевками, – ты мне в самом деле хочешь сказать, что ты веришь, будто наш друг воспарил с той горы, как про него говорят?
– Да, верю.
– А я нет.
– Стивен, что же ты говоришь?
– Это абсурд, цирк. Он является в мир Бог весть как, ходит по воде, выбирается из могилы и отправляется по воздуху с холма Хоут. Что это за чушь?
– Стивен!
– Я в это не верю, а если б верил, это не было бы моей заслугой. Что я не верю, в этом тоже нет заслуги. Это просто чушь.
– Самые просвещенные учители Церкви в это верят, и для меня этого вполне достаточно.
– Он может поститься сорок дней.
– Бог может все…
– Сейчас на Кэйпл-стрит дает представления один парень, который говорит, что он может есть стекло и железные гвозди. Он называет себя «Человек-устрица».
– Стивен, – сказала мать, – я боюсь, что ты потерял веру.
– Я тоже боюсь, что это так, – ответил Стивен.
С видом, расстроенным до предела, миссис Дедал беспомощно опустилась на ближний стул. Стивен сосредоточил внимание на воде и, когда она вскипела, налил себе еще чашку чаю.
– Никак я не думала, что до такого дойдет, – сказала мать, – чтобы кто-то из моих детей потерял веру.
– Но ты уже знала с каких-то пор.
– Как я могла знать?
– Знала.
– Я подозревала, что-то происходит неладное, но мне в голову не могло прийти…
– И ты все-таки хотела, чтобы я принял причастие!
– Конечно, сейчас ты не можешь принять причастие. Но я думала, ты исполнишь пасхальный долг как все годы до этого. Я не знаю, что тебя совратило с пути, наверно, книги, которые ты читаешь. Твой дядя Джон – его тоже в молодости совратили книги, но только на время.
– Бедняга! – произнес Стивен.
– Ты же воспитывался в религии и вере, у иезуитов, в католической семье…
– В весьма католической!
– Ни у кого из твоих родных, ни с отцовской, ни с моей стороны, нет в жилах ни капли какой-нибудь другой крови, не католической.
– Что же, я положу начало в нашей семье.
– Тебе давали слишком много свободы. И в результате ты делаешь что вздумается и веруешь во что вздумается.
– Я, например, не верю, что Иисус был единственным во все времена, кто имел волосы совершенно каштанового цвета.
– Ну и что?
– Как и в то, что он был единственным, кто имел рост в точности шесть футов, не больше и не меньше.
– Ну и что?
– А то, что ты в это веришь. Давным-давно я слышал, как ты это говорила нашей няньке в Брэйе – помнишь няню Сэру?
Миссис Дедал нерешительно встала на защиту традиции.
– Так говорят.
– Ах, говорят! Говорят очень много чего.
– Но тебя не заставляют в это верить, если не хочешь.
– Покорно благодарю.
– Все, во что тебе предлагают верить, это слово Божие. Вспомни прекрасное учение Господа нашего. Вспомни собственную свою жизнь, когда ты верил в это учение. Разве ты тогда не был лучше, счастливее?
– Возможно, тогда это было хорошо для меня, но сейчас это для меня абсолютно бесполезно.
– Я знаю, что неладно с тобой – ты впал в гордыню разума. Ты забываешь, что мы всего лишь черви земные. Ты думаешь, что ты можешь бросить вызов Богу, лишь потому что злоупотребил талантами, которые тебе Он же дал.
– Я считаю, Иегова получает слишком большое жалованье за суд над людскими помыслами. Я его хочу отправить на пенсию по старости.
Миссис Дедал встала:
– Стивен, ты можешь говорить таким языком с приятелями, кем бы они там ни были, но я тебе не позволю говорить так со мной. Даже твой отец, о котором так дурно говорят, не богохульствует так, как ты. Ты, наверно, связался с кем-нибудь из этих студентов…