— Хорошо, Паша. Хорошо. Ты спас мне жизнь. А долг платежом красен. Думаю, что этой-то пословице твои… воспитатели тебя научили, да? Очень хорошо. Как ты нашел мой адрес?
— Я отобрал у Сережи Гроссмана мобильник его папы. А там в памяти два твоих номера — мобильный и домашний. А по домашнему телефону не так сложно узнать адрес.
— А как тебя выследили?
— А это очень просто. Гроссман… Серый сказал им. Выбрался из пруда и накапал: к кому я поехал… зачем, от кого прячусь.
— Так он что, все знал?
В глазах Паши блеснуло что-то дьявольское, он хотел что-то сказать, но — непонятно почему сдержался.
— Сережа? Он… да, я ему рассказал. Он ненавидел своего отца.
Это новое заявление уже не привело меня в шок. Более того, после всего сказанного Пашей я уже не находила сил — и не видела смысла — оспаривать это заявление.
— Сережа… ненавидел Бориса Евгеньевича?
— Да. Он тоже занимался в нашей… школе. На выходные ездил. Он все знает. Все умеет. Вы на него… на него не смотрите, что он богатенький буратино. Он еще хуже… хуже меня.
— Господи… но почему он ненавидел Бориса Евгеньевича, Паша?
— Потому что… потому что Серый как-то раз случайно заглянул в кабинет своего папы и увидел, что… что его папа…
Паша замолчал.
— Что — его папа? — с нажимом спросила я. — Что такое сделал его папа, что Сережа его возненавидел? Что увидел Сережа? Да говори же!
— Что его папа трахает своего охранника Юру! — с отвращением выговорил Пашка. — Педик этот ваш банкир! — неожиданно выкрикнул он. — Серый пошел блевать и…
— И что, он знал, что его отца собираются убить? Что ты — его отца…
— Конечно!
— И… ничего не сделал?
И снова мне показалось, что Паша хотел что-то сказать, но опять сдержался.
— Я ему в контрабас пробил в парке, Серому, — продолжал Пашка. — В рожу дал, то есть. Надо было его вообще замочить, но… но я больше не хочу. Ты можешь сделать так, чтобы все кончилось? Ты же знаешь губернатора… ты же… поможешь, нет? — Он жадно вгляделся мне в лицо. — Ты же сама говорила, что я спас тебе жизнь. Спаси теперь ты мне… вот.
— Хорошо, — в который раз за эту жуткую ночь сказала я — особенно если учесть, что ничего хорошего не было. — Ты еще как… ничего?
— Держусь.
— Тогда я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечай коротко и по существу? Понял, нет?
— Я и не такое понимал, — угрюмо ответил он.
— Ладно. Кто директор вашей школы?
— Мы зовем его Папа. По-другому к нему обращаться нельзя.
— Его настоящего имени не знаешь?
— Нет.
— Где находится школа?
— Двадцать семь километров от города, если ехать через Заводской район в сторону Багаевска, — ответил Паша. — В Ясеневом ущелье. Напротив острова Белая Банка.
— Так там же была турбаза! По-моему, «Рассвет» или «Заря».
— Вот именно, что была. Сейчас там Инкубатор. Это наши пацаны так называют это… вот это. Инкубатор.
— Сколько там… воспитателей?
Откровенно говоря, последнее слово я выговорила не без труда.
— Шестеро… нет, пятеро. Да, пятеро.
— Это вместе с Папой?
— Да.
— Почему же до сих пор никто из ваших не сбежал оттуда и не сообщил куда следует о том, чем там занимается этот Папа и его подручные? — задал «наивный» вопрос Василий.
Паша искоса посмотрел на него, я увидела по его глазам, что ответил бы он сейчас ругательством, да вот вспомнил, как этот человек, Василий, нес его на руках, окровавленного…
— Пробовал один… Дима Смыслов. Пошел прямо в ФСБ. Потом Папе позвонили, сказали: что ж ты своих ребятенков-то не лечишь как следует? Диму забрали и определили в «дурку». Сказали — больной. Шизик, что ли. А когда выписали, на него случайно наехала машина. Сбила, и все. И уехала.
Паша смотрел на меня широко раскрытыми глазами, и в них отчетливо читалось, какой ценой далось ему это слово: «случайно». «Случайно наехала».
— Значит, у этого Папы прикрытие в ФСБ? Или он просто так умело строит свою работу? Ладно… — пробормотала я. — Выясним. Понятно. А Титаник… Шикин — он кто был в вашем инкубаторе?
— Он? Он — так же, как и во второй гимназии. Плавание там, на тренажерах… ну и все такое, — бормотал Паша. Видно было, что выпитая водка и сильное нервное потрясение наконец-то наваливаются на него, как борец сумо огромным животом наваливается на поверженного противника. — Да… вот еще. Перед тем как был этот вечер в гимназии… со мной по телефону говорил Папа. Сказал, что я больше не буду жить в этом городе. Что меня забирают в Питер. Приедут за мной и еще за тремя пацанами. Он сказал, что это — для повышения клали… клави-фикации.
Я уже не стала его поправлять.
— За тобой приедут из Питера?
— Он сказал: в середине апреля…
— Сейчас уже пятнадцатое.
— Ну… вот… — сонно пробормотал он. — Я подумал, что если в Питер, то или в этот скверик, где пидоры… или в Финляндию на кишки… да.
На кишки… Дети предпочитают изъясняться менее обтекаемо и более жестко, чем мы, взрослые.
— Ладно, Паша, — сказала я. — Пойдем уложу тебя спать. А то уже скоро утро.
— Утро… — машинально повторил он.
* * *
Я постелила Паше постель в комнате по соседству со своей. Признаться, у меня самой сна не было ни в одном глазу. Хотелось вытащить из холодильника еще одну бутылку водки и выпить ее так, как пил Пашка…
Неудивительно, что он узнал меня. Он почувствовал какое-то сходство между мной и его матерью, пусть даже только в глазах и в интонациях голоса, все равно, — от этого не укроешься.
Интуиция сильнее любого самого профессионального грима и актерского мастерства.
Я прикрыла Пашу одеялом и хотела выйти, как вдруг услышала — продравшее меня по коже до самого позвоночника и разлившееся холодом по всей спине:
— Мама…
Ему приснилась мама.
Я присела к нему на край кровати: Паша уже заснул, но он спал не так, как спят обычно дети в его возрасте. Нет… он тревожно запрокинул голову, словно желая увидеть что-то там, наверху, рот приоткрылся, рука тревожно лежала на горле, и тонкие пальчики шевелились — никак не могли успокоиться.
— Мама… — снова сорвалось с полуоткрытых детских губ, на которых запеклась кровь… рука Паши поползла по одеялу и, коснувшись моего запястья, вдруг уцепилась за него конвульсивным движением утопающего, хватающегося за соломинку…
…И тут меня прорвало.
Я не люблю давать волю чувствам. Я до последнего держалась. Но тут надо мной встало что-то превышающее мои силы.