От заката до обеда - читать онлайн книгу. Автор: Екатерина Великина cтр.№ 42

По измученному взгляду Лели несложно было догадаться, что она готова выйти замуж не только за шофера, но и за ассенизатора тресточистки, причем незамедлительно… Но Леонардовна этого не понимала.

Подобная окружающая обстановка нисколько не располагала к языкознанию, и при каждом удобном случае я стремилась нарушить процесс обучения.

Примечательно, но в первый раз я не врала. Да, у меня действительно болела голова, о чем я и сообщила Леопардовне, используя самые печальные интонации.

– Сегодня, скорее всего, не приду, – закончила я свой лирический монолог.

– Конечно, Катенька, лечитесь, – выкнула мне она.

Кайф от содеянного выяснился на следующее утро – залезая в карман, чтобы расплатиться за пачку сигарет, я обнаружила 15 баксов вместо 20 рублей, оставленных мамой на обеденную трапезу. Надо сказать, что неожиданный капитал, свалившийся на мою голову, в корне перестроил всю образовательную программу… Школьное крыльцо с вывеской «Учиться и т. п.» было незамедлительно променяно на харчевню, принадлежащую дружественным народам Кавказа.

Посиживая над кружечкой пива, я поняла, что Рокфеллер со своим сухим законом – сущие пустяки по сравнению с моей Леопардовной.

В ту же ночь был рожден Гениальнейший План Пополнения Бюджета за счет Языковых Инсинуаций.

– Наталья Леонардовна, – хрипела я утром, – у меня скарлатина. Температура высокая, но, если вы продиктуете мне домашнее задание по телефону, я его, безусловно, выполню.

Вероятно, в моем голосе было столько горечи и стремления к знаниям, что я могла бы убедить в своем недуге не только жалкую учительницу, но и все поколение Стюартов…

Так или иначе, Леопардовна сдалась:

– Конечно, Екатерина, лечитесь. Как только придете в норму, позвоните мне.

Это была самая длинная скарлатина в моей жизни. И, кстати говоря, единственная.

Через три недели я заявилась на занятия. Вид у меня и вправду был болезненный. Девяносто долларов – слишком непосильный груз для хрупких плеч ученицы средней школы. У Леопардовны ничего не менялось. Собака по-прежнему смердела, Лелька мечтала об ассенизаторе, а тейбл был тейблом. Короче говоря, ровно через две минуты пребывания на вышеозначенной территории я поняла, что, кажется, опять заболеваю.

Три дня пролетели как один день.

– Грипп, – лаконично сказала я и нежно кашлянула в трубку.

– Температурите, девонька? – поинтересовалась она.

– Ага. Болеть надоело ужасно, – театрально пролаяла я.

Грипп продолжался еще две недели.

Дальнейшее перло прямо по справочнику. Ангина, ботулизм и ветрянка сменялись герпесом, диареей и желтухой.

Так хочется написать, что выловили меня на заячьей губе, но это будет неправдой. Потому что поймали меня простои некрасиво… Как раз в тот момент, когда я наврала про немедленную госпитализацию по случаю непроходимости кишечника, Леопардовну угораздило поехать в книжный. Встретились мы в метро.

Врать о том, что три поддатых молодых человека работают санитарами близлежащей больницы, а банка джин-тоника в моих руках – новая форма анальгетика, было бессмысленно.

Как я полагаю, Леопардовна даже до книжного не доехала.

Дальше неинтересно.

Естественно, был звонок маме… Звонок, после которого я не только английским, но и русским недели две не пользовалась. Впрочем, про эти две недели я еще как-нибудь напишу. Если не подхвачу краснуху, конечно.

Трусоват, несдержан, катается по полу в магазине, выпрашивая грузовичок. Кафель холодный, продавщицы ахают, но протест сильнее стороннего – идет из самой сущности, и оттого ахать можно сколько угодно. Есть полка, а на полке грузовик, а еще есть «хочу», и так уж устроен мир, что не хотеть невозможно.

А иногда дают кашу. Каша бывает вкусная, а бывает рисовая, и совсем уж плохая – Мишина. Мишина каша не годится никуда, но ею кормят и приговаривают «посмотри, даже Миша съел». Приговаривают и прищелкивают, прищелкивают и причмокивают, и конечно же улыбаются, а чтоб самим попробовать – ни-ни. Кашу можно хранить за щекой, а можно размазывать по столу – тогда дадут тряпку и разрешат вытирать.

Вытирать интереснее, чем завтракать. Все на свете интереснее, чем завтракать. Даже обедать интереснее, чем завтракать. А интереснее всего – стиральная машина. Она большая и белая – четыре кнопки справа, три слева и одна с красной полоской, за которую, скорее всего, выдерут. В стиральную машину можно положить все, что угодно: и сумку, и колготки, и тетрадку, и газету, и даже, наверное, слона можно положить. Ну, если найти такого небольшого, чтобы положился весь, с хоботом и бивнями. Но это, конечно, надо поискать.

А еще есть буква И. Если все гласные заменить на И, то слова станут звонкими, необыкновенно хлесткими и однозначными, как военные приказы. Самое любимое слово «писти» выучил пятым – несвобода неприемлема, даже если представляют и дарят грузовики. Еще выучил про «калатку», но, наверное, напрасно выучил, потому что калатков дают редко, а потом ругаются из-за красных щек.

А еще у стола, с той стороны, под которой коты, приклеена бумажка. Про бумажку никто не знает (коты не в счет), поэтому ее можно иногда жевать. А иногда отдирать кусочками и таскать в мусорное ведро.

Да, педант. На прогулке в Коломенском закрыл за собой двери в парк после ухода. А то мало ли что? В дальнем углу комнаты прячет три пуговицы, фантики мятую десятирублевку. Перекладывает их вечером, жадно посматривая по сторонам, и волнуется, волнуется страшно.

Трепещет и от загородных автобусов. У автобусов, прямо там, где водитель, есть железка. Если дотянуться носом до железки – можно увидеть дорогу, а если не дотянуться, можно стоять, покачиваться, лизать холодный металл и слушать, как рычит мотор. Но самая любимая машина – папина. В папиной есть юй и клаксон. Клаксон тугой, а юй высокий, но зато папа пускает посидеть.

Все, кроме папиной машины и автобуса, принадлежит ему с позавчерашнего дня. Холодильник – мое, фотоаппарат – мое, мишка – мое, ручка – мое. Полученный в собственность мир совершенен и уютен, как бабушкин плед.

Но самая совершенная вещь – это подушка. Утыкается в нее лицом и сходит с ума от собственного запаха. И ведь это возможно – сойти с ума от его запаха. Зареванный – морс из клюквы, грязный – два утенка в коробке под лампой, утренний – льняное полотенце на выпечке, жадничает – карамель.

А в доме напротив есть кокошки. И, несмотря на всю силу мира, кокошки диктуют свои порядки, и умничают, и насмехаются, и никто не скажет им «фи». Как только они гаснут, в комнате зажигают ночник, снимают красное покрывало с ежиком и достают пижаму. Бытие сворачивается так же мгновенно, как и развернулось. Только нужно чуть-чуть полежать напротив. Можно даже читать газету, только чуть-чуть полежать. В последние секунды перед сном одиночество недопустимо: засыпая, нужно знать, что все мироздание спит вместе с тобой.