Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу - читать онлайн книгу. Автор: Сабина Дарденн cтр.№ 34

Когда получаешь минимальную зарплату… это не укладывается в голове.

Один бывший заключенный тюрьмы в Монсе сказал о нем журналисту: «Да он просто гнида!»

Это подкрепляет. Гнида, монстр, чудовище, педофил, психопат… не знали, как его еще называть.

Для меня в первую очередь он был грязным и вонючим, с жирными слипшимися волосами. Я слышала от других, что он вонял всегда. И так жаловался на условия заключения! Он бился головой об стену, чтобы заставить себя пожалеть! Он сообщал родителям жертв ужасающие подробности. Он продолжал играть роль жалкой знаменитости, одинокой, никчемной и достойной сожаления, не испытывая ни малейшего уважения к окружающим, ни малейшего подозрения в своей виновности, ни угрызений совести.

Я думаю, что одиночная камера с умывальником, едой, возможностью изучать свое досье была слишком роскошной для него. Я бы предпочла, чтобы его поместили в черный подвал, со слепящей глаза лампой, чтобы он спал на цементном полу в камере длиной метр девяносто и шириной девяносто сантиметров. И чтобы не было возможности встать в полный рост. И чтобы кормили его заплесневелым хлебом и ставили ему гигиеническое ведро.

Но здесь обо всем этом приходится только мечтать…

15 апреля 2004 года следователь зачитал перед присяжными письма, адресованные моей семье, и то, которое я написала специально для мамы. Два моих советчика хотели оградить меня от того, чтобы я возвращалась в ходе дачи свидетельских показаний к этим отвратительным подробностям и болезненным откровениям. Я на самом деле не отдавала себе отчета, какое воздействие произведут мои письма. В зале повисла полная тишина, некоторые плакали. Невозможно было слушать подлинное описание комнаты-голгофы, жестокости и страдания, о которых я простодушно рассказывала своей матери, когда мне было двенадцать лет, но присяжным было необходимо услышать этот документ.

После этого заседания мэтр Ривьер сделал заявление для прессы: «Мы находимся на поворотном моменте этого процесса, приступая к досье выживших жертв Марка Дютру. Ему будет трудно свалить ответственность на умерших и воображаемых персонажей».

В тот день я подумала, что если бы я даже умерла в течение этих восьми лет следствия до окончания процесса, то эти письма сумели бы сказать все за меня.

Но, к счастью, я была здесь — без сомнения, жертва, но при этом и «выживший свидетель».

Этот процесс представлял собою гигантскую мозаику на черном фоне, в которую я должна была поместить такие же черные кусочки тех восьмидесяти дней моего выживания в тайнике Марсинеля. Тот факт, что я являюсь свидетелем, никому не нравился. Мне говорили, что некоторые использовали это название «свидетель» с оттенком презрения. «Мадемуазель Дарденн, „свидетель“, как теперь ее называют», или «о которой теперь говорят, что она „живой свидетель“ по этому делу»…

Я могу понять горе тех, кто не нашел своих детей живыми. Но мне очень сложно понять, что меня упрекают в какой-то степени в том, что я осталась в живых… и что мой адвокат называет меня «мадемуазель Дарденн», а не «маленькая Сабина».

Я не была умершей маленькой девочкой. Мне было двадцать лет, и я была жива, я не могла все же бесконечно просить за это у себя прощения, не молчать о том, что мне довелось пережить. Я не верила в небылицы о большой сети, как это хотел представить подонок, и моя позиция ставила меня в невыгодное положение в понимании некоторых истцов. Иногда я говорила себе, что, если бы можно было законным образом применять сыворотку правды на этом патологическом обманщике, отчаяние некоторых родителей могло бы быть ослаблено. И весь этот чудовищный процесс мог бы развиваться более спокойно.

Мои родители тоже выступали на этом процессе истцами, но мне не хотелось, чтобы они присутствовали на нем. Мне хотелось покоя и для них тоже.

Я прибыла в Арлон накануне дачи моих свидетельских показаний, чтобы присоединиться к моим адвокатам, имея в голове кучу вопросов. Я была в стрессовом состоянии и очень взволнована.

Можно ли мне будет ответить председателю суда «я не помню», если он задаст вопрос о подробностях?

Будет ли он в состоянии понять меня, этот председатель суда? А если я забуду что-то, не скажут ли опять, что я тронулась умом?

Мы устроились в отеле, в стороне от города, посреди прекрасного парка. Мэтр Ривьер хотел тишины для себя, мэтра Парисс и меня. Мэтр Селин Парисс поселилась в комнате рядом с моей на случай, если вдруг меня охватит страх, потому что мне надо было нормально поспать ночью и, главное, перестать задавать им по десять вопросов одновременно. Вместо успокоительного они предложили мне стакан белого вина, и я, которая никогда в жизни не пила спиртного, наконец успокоилась.

Перед отелем стояла машина жандармерии. Журналисты не знали, где мы находимся. Персонал гостиницы был в курсе, но хранил молчание. Я могла быть спокойна.

Я ждала этого момента много лет, и он не пугал меня по-настоящему. Я хотела взглянуть в глаза этого монстра. Я лишь спрашивала себя, перед тем как заснуть, почувствую ли я что-нибудь и что именно? Я не думала пускать слезу или трепетать всеми моими членами, мне он был уже не страшен. Я уже видела его по телевизору в стеклянной клетке, в костюме, с вечно жирными волосами, похожим на секретаря суда, делающего пометки. В тот момент он все еще изображал «знаменитость», жалующуюся на «условия содержания». Он отказывался, чтобы делали снимки «месье Дютру», в то время как сам не колебался, чтобы фотографировать обнаженных девочек, привязанных за шею, снимать фильм о своих подвигах насильника над девушками, которых он пичкал наркотиками где-то в Словакии, или запечатлевать на пленке свои личные забавы с собственной женой.

В эту ночь я спала хорошо.

На следующий день комиссар жандармерии приехала за мной на служебной машине, потому что журналисты слишком хорошо знали машину моих адвокатов. Мэтр Ривьер поехал сам, а мэтр Парисс сопровождала меня — она не покидала меня до того момента, как я вошла в зал суда, и я всегда ей буду благодарна за то, что она для меня сделала. Машина ехала на большой скорости, и, поскольку на улицах было людно, комиссар, молодая женщина лет тридцати, включила сирену, чтобы ехать по разделительной полосе между потоками машин. Проблесковый маячок, громкая сирена — я ощущала себя как в полицейском фильме и болтала как обычно, вероятно, чтобы освободиться от стресса этого дня, который обещал быть полным испытаний.

Приехав в суд Арлона, мы должны были пройти через служебный вход, по которому проходят обвиняемые, важные свидетели и работники судебного ведомства, дабы избежать любопытных взглядов.

Мне никогда в жизни не доводилось бывать во Дворце юстиции, и я глядела по сторонам, когда проходила через металлоискатель. Мою сумку тоже осмотрели — ни ножа, ни пушки, только сигареты и зажигалки.

Я увидела Андре Колена, одного из следователей, который выводил нас из тайника. Я не встречалась с ним в течение восьми лет, но узнала его без труда, и мне было очень приятно увидеть его там. Он меня тихонько спросил: