Танец блаженных теней - читать онлайн книгу. Автор: Элис Манро cтр.№ 25

И хоть бы разок испугалась, говорила Леона – подавшись вперед, она рывками качала педаль машинки, – выступает как дышит. Полы кимоно Леоны чуть оттопырились, открывая тощие ключицы и увядшие груди с выпуклыми синеватыми ручейками вен, стекавшими в грязно-розовую ночнушку. Ей до лампочки, хоть бы и сам король Англии глядел на нее, – встанет и споет, а как споет, то по-своему так, по-особому сядет. И имя у нее подходящее для артистки – так и хочется объявить со сцены: «Патриция Пэрри» – как звучит, а? Да еще и блондинка. Приходится накручивать ее на тряпочки каждую ночь, но кудрявых-то полно, а натуральные блондинки – это редкость. Они не темнеют, кстати, эта ветвь в нашем роду не темнеет. Помнишь, я тебе рассказывала про свою кузину – ту, которая победила в конкурсе «Мисс Сент-Катарине» в тридцать шестом, – у нее такие волосы и еще у покойной тети…)

Элли Макги ничего не сказала, и Леона, отдышавшись, погрузилась в причитания снова: Двадцать минут. И я же ей сказала перед уходом: следи за детьми! Ей ведь девять лет уже. Я только через дорогу сбегаю, тебе костюм дошью, а ты присматривай за детьми. Я вышла за дверь, спустилась по лестнице, прошла через сад, а когда взялась за крючок на калитке, что-то меня остановило, а подумала: что-то не так! Но что не так? – спросила я себя. Я остановилась и обернулась, но увидела только кукурузные стебли и мерзлую капусту в огороде – в этом году вся пропала, посмотрела на дорогу, а там только старый пес Манди перед калиткой у них разлегся, ни машин поблизости не было – ничего, и во дворах пусто, а я еще подумала, что холодно – детишки не гуляют… Господи, думаю я, может, я дни перепутала, и сегодня не простая суббота, а какая-то особенная, а я и забыла… А потом думаю, всего-то-навсего снег собирается, я прям чувствовала, как в воздухе стыло, и лужицы на дороге ледком взялись и хрустели, но снега так и не было, да? Снега-то так и не было пока… И я побежала на ту сторону, к крыльцу Элли Макги, и Элли говорит, Леона, что с тобой такое, на тебе лица нет, говорит…

Элли Макги это тоже слышала, но ничего не сказала – не время сейчас для уточнений. Голос Леоны крепчал, и в любую минуту она была готова сорваться на крик: Не подпускайте ко мне эту девчонку, просто уберите ее с глаз моих долой.

А женщины, сгрудившиеся в кухне, плотнее обступили кушетку – в полумраке их большие тела сделались размытыми, а на лицах застыли тусклые и отяжелевшие ритуальные маски скорби и сострадания. Приляг, приляг, Леона, говорили они монотонно, свершая обряд утешения. Приляг, Леона, ее здесь нет, успокойся…

А девушка из Армии спасения произносила мягким ровным голосом: Вы должны ее простить, миссис Пэрри, она ведь еще дитя. И еще эта девушка из Армии спасения сказала: На то воля Божья, поймите это. А та, что постарше, тоже из Армии спасения, с масляным одутловатым лицом и почти мужским голосом, прибавила: В райском саду дети расцветают, как цветы Божьи. Господу понадобился еще один цветок, и Он взял твоего малыша. Ты должна возблагодарить Его за это, сестра, и возрадоваться.

Остальным женщинам стало не по себе от этих слов, лица у них были смущенные и по-детски торжественные. Они заварили чай и сели к столу, где лежали пирожки, кексы и блинчики, – что-то они сами напекли, что-то нанесли другие соседки. Никто ничего не ел, потому что Леона есть не стала. Многие женщины плакали, не плакали только эти две – из Армии спасения. Элли Макги плакала тоже. Она была женщина дородная, круглолицая, полногрудая. И бездетная. Леона скорчилась под одеялом и раскачивалась туда-сюда, ее голова то наклонялась, то приподнималась (некоторые со стыдом приметили полоску грязи у нее на шее). Потом она приуспокоилась и сказала, вроде как удивленно: Я его до десяти месяцев грудью кормила. Он был такой послушный, его в доме-то не слышно и не видно было. Я всегда говорила, что он у меня самый лучший ребенок.

В сумраке перетопленной кухни женщины всей своей материнской плотью ощущали эту высокую скорбь. Они склоняли голову перед неряшливой, неприятной и безутешной Леоной. Когда заходили мужчины – отец, двоюродный брат, или сосед приносили дров, или, конфузясь, спрашивали поесть, – они сразу, осекаясь на полуслове, чувствовали некий молчаливый упрек в свой адрес. Выходя прочь, они говорили остальным: Да… Они все там. А отец, слегка под градусом и на взводе оттого, что от него ждут чего-то, а он сам не знает чего, говорил: Да уж, выплачь они хоть все глаза, Бенни это не поможет.

Ирен и Джордж вырезали из журнала кукол и всякую всячину. У них было готово уже целое кукольное семейство: мама, папа и дети, и теперь они вырезали для них одежки. Патриция, поглядев, как они вырезают, сказала: Эх, мелюзга, да кто же так вырезает! Смотрите, у вас повсюду белые края! Ваши одежки и держаться-то не будут, сказала она, вы им все загибалки срезали. Она взяла ножницы и вырезала очень аккуратно, не оставляя ни единого белого краешка. Ее бледное смышленое личико чуть склонилось набок, губы плотно сомкнулись. Патриция все делала, как взрослая, у нее ничего и никогда не бывало «понарошку». Она не играла в певицу, хотя собиралась стать певицей, когда вырастет, – может быть, петь в кино или на радио. Она любила рассматривать журналы про кино, журналы, в которых печатали картинки красивых нарядов или шикарных комнат, она заглядывалась в окна некоторых красивых домов в новом районе на окраине.

Бенни пытался вскарабкаться на кушетку. Он вцепился в журнал, и Ирен треснула его по руке. Бенни захныкал. Патриция ловко подхватила его и отнесла к окошку. Она поставила брата на табуретку перед окном и сказала: Гав-гав, Бенни, смотри, там гав-гав, – собака Манди встала, отряхнулась и медленно затрусила по дороге.

Гав-гав, вопросительно сказал Бенни, хлопнув ладошкой по стеклу, и прижался лицом к окну, чтобы увидеть, куда же ушла собака. В свои полтора года Бенни говорил только «гав-гав» и «Брэм». Брэмом он называл точильщика, который изредка проходил мимо. Его звали Брэндон. Бенни его узнавал и всегда бежал встречать. Другие дети уже в год с небольшим знали гораздо больше слов, чем знал Бенни, и умели куда больше, чем делать ручками «па-па» и «ладушки», большинство деток были красивее на вид. А Бенни был долговязый и худенький, а на лицо – вылитый отец, такой же бледный, молчаливый и безнадежный, не хватало только замызганной фуражки. Но он был хороший мальчик. Мог часами стоять и просто смотреть в окно, повторяя «гав-гав, гав-гав» – то тихо и вопросительно, то призывно, нараспев, барабаня ладошками в стекло. Он любил сидеть на ручках, любил, когда его обнимали и качали, как грудничка, – лежит себе, смотрит и улыбается, не то робко, не то настороженно. Патриция знала, что он просто глуп, а она ненавидела глупых. Но Бенни был единственным глупым существом, которое она не ненавидела. Она вытирала ему нос – умело и невозмутимо, пыталась научить его новым словам, требуя, чтобы он повторял за ней: она близко-близко наклонялась к его лицу и твердила настойчиво: При-вет, Бенни, скажи при-вет, а он смотрел на нее и улыбался в ответ своей неповоротливой, неуверенной улыбкой. От этого у нее возникало такое чувство, такое – вроде усталости и безысходности, и она уходила, оставив его в покое, и погружалась в журналы о кино.

На завтрак у нее был только чай с куском сдобной булки, и теперь она проголодалась. Пошарив среди немытой посуды на заляпанном молоком и кашей кухонном столе, Патриция нашла булку, но та раскисла в луже молока и была отвергнута.