Нажимаю пальцем на кончик твоего носа.
— У тебя нос пищит… — шепчу. Ты смеешься и всматриваешься мне в глаза.
— А у тебя? Не пищит?
— Попробуй!
Ты дотрагиваешься до моего носа. Я сжимаю губы, пищу и удивляюсь:
— Ой! И у меня пищит.
— Но только, если нажимаю я!
Снова обнимаю тебя. Крепко-крепко.
Блаженное ничегонеделание. Мы молчим. Говорят наши руки.
— Что я делаю? — ты шепчешь. — Скажи прямо: что это такое? Зачем я так поступаю?
— Это ничего. Совершенно ничего. Шуточка, милая такая, в будний вечер.
— Ты и вправду так считаешь?
— Я не считаю. Я знаю.
— А как же он?
— А что он? По-твоему, он нас чем-то обидел?
Шучу. Мы не были бы друзьями с рождения Христова, если бы обижали друг друга.
— Послушай! Вот уже сколько лет ты целиком принадлежишь ему. И так будет всегда. И сейчас.
Хорошо звучит. Убедительно. Если уж тебе не ясно, что никто никому не принадлежит, то не мне же прямо здесь лекцию читать.
— Но…
Я прижимаю палец к твоим губам.
— Никаких «но». Только «и». Все большие «но» оказываются маленькими «и».
Замысловато получилось. По-разному можно понять. Или просто не понять. Не всегда уж так сразу возьмешь и сформулируешь мысль.
Бедняжка Джонни! Ты все еще по-детски терзаешься сомнениями. Мне тебя до боли жалко. Хочется уберечь тебя от всего.
Я сажусь, прижимаю тебя к себе и целую. Ты страстно хватаешь мои губы. Руки оказываются у меня под рубашкой.
На этот раз я завлекающе сдержан. Знаю, что ничего не будет. Именно поэтому не спешу доводить до конца. До конца, которому так и не бывать концом. Но ты не умеешь медленно. Ты засасываешь меня в пекло бушующей страсти. В этот бурлящий поток, запрещенный для тебя тобой же. Не мною, не матушкой природой, не…
Не им.
Твое полуобнаженное тело заставляет дрожать воздух, извиваясь словно водоросль. Пламя свечи колеблется.
Рубашка уже давно сорвана с меня, но кожаный пояс не поддается под нетерпеливыми рывками твоих рук. Я уже насладился твоим лицом, плечами, грудью, талией… Дальше — ткань. Спешно отстегиваю крючок. Серая юбка, простые, серые колготки, узенькая, белая кружевная занавеска…
Смеешься ты, или плачешь? Никак не пойму. Но это светло и звонко.
Ты чиста и благовонна. Я и не сомневался.
Твой голос доносится откуда-то сверху. Быть может, даже из мира иного.
— Нет… Не надо… Прошу тебя… Не могу…
Слышишь ли ты себя сейчас? Может и нет. Но я слышу.
Я пью тебя словно воду из родника. Я маленький сластена, и ты течешь как мед по моим губам. Это невинно и прелестно. Куда гаже смотрится мужчина в борьбе со своими штанами… Пояс, пуговицы, узкие брючины… Драные трусы…
Не катит.
— Иди ко мне… Нет, не надо… Прошу…
О чем ты просишь? Сама хоть знаешь?
Я поднимаюсь и снова целую тебя в губы… Ты постепенно успокаиваешься. Твоя обнаженная плоть — искусство в чистом виде. А я — солдат при утренней зарядке: вспотевший, волосатый, в парусиновых штанах…
— Закуришь?
— Нет, — ты мотаешь головой, не открывая глаз.
— Тогда кофе?
— Тогда кофе…
Встаю, аккуратно складываю твою одежду на край дивана и беру рубашку.
— Пошел готовить, — я направляюсь к двери и деловито бросаю: — А ты сиди и жди, как поросенок. Договорились?
— М-м? — твои глаза закрыты.
— Эй! — я снова тормошу тебя. Ты поднимаешь веки, улыбаешься и наконец заявляешь:
— Да бог с тобой! Чай! И выметайся!
Когда я возвращаюсь с чаем, ты уже сидишь одетая и улыбаешься.
— Развлекай меня! Ты обещал!
— Ни уж то не разволок!
— Не-а!
Странно. Ты больше не девица. Ты женщина. Ну, слава богу!
Пою песенки. Давно уже повторяюсь. Ты клюешь носом и отчаянно борешься со сном. Чувствую, что ночь уходит в прошлое и надвигается день. Сидеть становится все сложнее. В нижней части живота, в самом сакраментальном месте, появляются ноющие покалывания, напоминающее о подростковых ночных бдениях. Через пару часов наступят настоящие роды.
— …пойдешь со мной? — ты спрашиваешь, будто продолжая незаконченную фразу.
— Да.
Как вытеснить из тебя глупые самоугрызения?
— Что мы скажем?
— Все, как было. И чуть больше. То есть, промолчу, что не было.
— Ты это всерьез? — в голосе звучит недоумение.
— Абсолютно, — я говорю, обнимаю твои плечи и сжимаю. — Положись на меня! Не знаешь меня, что ли? Чем серьезней я говорю, тем громче люди хохочут. Известное дело.
Известное. Да не тебе. Тебе кажется, что всегда, когда ты смеялась, я дурака валял. Арлекинова участь.
— М-м-да…
— М-м?
— Ты действительно думаешь, что он спит?
Ну чем еще крыть? Я беру жестокий аккорд:
— Strangers in the night exсhanging glanсes, wand’ring in the night…
* * *
Дверь открываешь ты сам. Лицо заспанное. Только что из постели вылез. На часах ровно семь.
Завидую тебе. У меня ноги заплетаются. И больно. Мучительно и неотступно. Как сяду, хочется лечь. Как лягу, хочется встать. Тогда вдруг вроде бы хочется ссать. И в конце концов тянет вешаться.
— Ого! — ты оживляешься, увидев меня. — Вот уж кого не ожидал увидеть…
Она с улыбкой заходит в прихожую. Лицо осунувшееся, но живое. Интересно, что сейчас происходит у нее внутри? Поди догадайся. Зато ты точно таков, каким я тебя предполагал увидеть.
— Принимай гостей! — я заваливаюсь внутрь.
— Чем же вы занимались всю ночь напролет, зайки мои? — ты осведомляешься. — Похоже, не спали.
— Где уж там спать! — я многозначительно вращаю глазами. Она по-кошачьи оглядывается, мол, обещал — все пронесет, и исчезает в комнате.
— Как тебе сказать. Твоя жена… — я глубоко вздыхаю.
— Что жена?
— Страстная женщина! — я в изнеможении опираюсь о стену.
— Ну, ты молодец! — весело звучат твои слова по пути на кухню. — Иди-ка сюда, перекусим!
Дружно сидим за столом. Ты рассказываешь, как отменно спал. Я, в свою очередь, скупыми словами и ненавязчивыми пошлостями описываю наши ночные забавы. Разумеется, намекаю, что все дела. Ты смеешься и отмахиваешься. Ты делаешь все, как положено — по пунктам.