Дорога обратно - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Дмитриев cтр.№ 46

Потом был багровый костер на острове, огромный круглый котел, обросший толстой маслянистой копотью, и мальчик перепачкал ею ладони… Он сидел на каком-то мокром и рыхлом бревне, стараясь не уснуть, и тени людей, неотличимые одна от другой, качались и кружили вокруг костра. Отец один не был тенью; мальчик легко узнавал в отсветах красного огня его длинное, уверенное тело: оно было осью острова, озера, этой огромной праздничной ночи. Остров кренился набок, когда отец склонялся над костром, уходил из-под ног и исчезал вовсе, когда он, топая и хлюпая сапогами по мокрой траве, куда-то скрывался во тьме… «Ты у нас не пьешь, так мы без тебя, — неуверенно прося у отца разрешения, сказал один из его друзей. — Мы пока отметим, ты пока вари. Жидковата будет юшка, а все уха. Главное, амбре, я правильно формулирую?» Отец не ответил, он тихо сказал мальчику: «Не спи, учись, дома выспишься… Берем для начала рыбку и чистим ее с хвоста…» Мальчик уснул все же… Потом его разбудили и дали миску с ложкой. Он сидел с миской на коленях и глядел в догоравший костер. В прозрачном трепете вспыхивающих и хмурящихся углей он увидел лицо тигра. Рядом с тигром была сова. Сова сонно мигала своими глазами, а тигр важно дышал. Он не мог оторваться от совы и тигра, ждал, когда они поглядят на него из углей и заговорят с ним, но чья-то тень, кряхтя, заслонила собою угли, нависла над котлом, потом вдруг закричала: «Ты что варил?» — и заругалась запрещенными словами. Отец сказал: «А что?» — и принялся оправдываться. Он думал, рыбы слишком мало, не уха — одно амбре, вот и решил сдобрить ее для сытости: всыпал в котел полпачки яичных макарон. «Полпачки? Вот и жри теперь сам этот клейстер, козел», — сказали отцу его друзья, отошли во тьму, писали там и шушукались… Вернулись, взяли мальчика за руку, сказали: «Пошли, мужик», и он покорно пошел, ничего не понимая. Они посадили его в лодку и сели сами. Зарычал мотор, лодка отчалила, и мальчик понял, что отца в лодке нет… Они плыли и плыли по озерным протокам, по светлеющей тихой воде. Трое угрюмо молчали, а четвертый говорил мальчику: «…нам с тобою кайф сломал… Кайф сломал, ты хоть понимаешь, что это такое значит? Или я неясно формулирую? Читать не умеешь? Читать когда научишься, будешь книжки читать и узнаешь, что за такое бывает у серьезных путешественников. Разговоров не разговаривают. Высаживают на какой-нибудь необитаемый остров без живой души вокруг, и прощай. Поживи один, может, что и поймешь…» Мальчик молчал. Он решил не плакать и молчать. Приплывут домой, он их всех убьет. Возьмет эту лодку и уплывет на остров к отцу… Он неподвижно сидел возле самого борта и запоминал дорогу. Встало солнце, вода вспыхнула миллионами стальных лезвий, и они впились ему в глаза. Мальчик зажмурился от боли и услышал, как сбился с такта и замолк мотор. Четверо в ватниках опустили якорь посреди протоки и молча развернули удочки. Никогда прежде мальчик не видел столько живой рыбы — сверкающей, плещущей на крючке, бьющейся в ногах на дне лодки. Стало жарко, пар пошел от воды, и кончился клев. Четверо в ватниках завели мотор, развернули лодку и, похохатывая, похлопывая мальчика по спине тяжелыми, перепачканными рыбьей слизью ладонями, поплыли назад, к острову. Мальчик издалека увидел отца. Голый по пояс, он прыгал по воде вдоль берега и изо всех сил махал какой-то тряпкой на палке… «Думал, хоть пассажирский пройдет, флаг из рубашки соорудил, чтоб заметили, — давясь от счастливого смеха, рассказывал отец и больно теребил мальчику волосы дрожащей рукой. — Костер как потух — ну, думаю, все, приехал, вы же спичек мне не оставили!..» Четверо в ватниках посмеивались, пили, отец жадно выпил вместе с ними, а потом, глядя, как другие варят уху, сказал мальчику: «Век живи, век учись, дураком помрешь. Я внятно формулирую?» — и сконфуженно фыркнул, обрызгав слюною свои длинные тощие руки. Мальчик не стал есть уху — убежал подальше от костра, в болотистые заросли, и плакал там от жалости и стыда… Он простудился после этой рыбалки. Лежал на жаркой, влажной постели и слушал, как мать ругает отца навзрыд, страшными словами, сбиваясь с них на какой-то невнятный, тоскливый лай; отец кричал на мать; потом они мирились за стеной — сопя, хрипя, задыхаясь, — бились там, как две рыбы, брошенные на дно лодки… Мальчик болел недолго, но его долго водили к врачам, заставляли раздеваться, глубоко, до головокружения, дышать, потом отправляли в темную жужжащую комнату, прислоняли голого к какой-то холодной стеклянной штуке, похожей на телевизионный экран, и что-то бормотали по ту сторону экрана… Положительное Пирке, палочка, очажок, процесс — услышал он тогда странные слова, потом слышал их часто и, не понимая их, привык к ним.

Вепрь, оттиснутый на выпуклом боку пол-литровой оловянной фляжки, щерит длинные кривые клыки.

— Что это? — морщится женщина, не вынимая рук из карманов плаща.

— Ностальгический напиток, портвейн «три семерки». В беспутном детстве мы звали его генеральским. Верили, будто генералы и впрямь лакают его, не снимая штанов с лампасами. Пейте. Мы с вами — пассажиры одного поезда, а это — готовый тост.

Женщина принимает фляжку, отвинчивает крышку и, запрокинув голову, делает осторожный долгий глоток… Отдышавшись, просит:

— Можно еще?

Они сидят на широком пне, на самом краю берегового бора, в виду выпотрошенного картофельного поля и серых заборов деревни, пускающей рваные дымы в звенящее ветреное небо. Женщина медленно пьет из фляжки. В терпеливом ожидании своего глотка мужчина принимается насвистывать, поначалу негромко, умело пробуя губами тональность итальянской оперной мелодии, потом во всю силу своих легких, уверенно и свободно, с такими пронзительными переливами, что женщина, поперхнувшись, кричит ему:

— Прекратите!

Он послушно обрывает свист и видит, как вдалеке из-под поваленного забора выкарабкивается, отряхивается и, проваливаясь по самые уши в пустые картофельные борозды, бежит к нему на тонких кривых ногах пес непонятной масти и никакой породы, не слишком крупный, но и не мелкий, с обрывком бельевой веревки на бородатой шее, — счастливо тявкает на бегу и виляет лисьим хвостом… Женщина обреченно вскрикивает, в страхе льнет к драповой куртке, а пес, не решаясь приблизиться, останавливается как вкопанный в пяти шагах, ложится на живот и угрюмо рычит, не переставая вилять хвостом.

— Не бойтесь, и он не тронет. — Мужчина отнимает у женщины остатки портвейна, выпивает их одним быстрым глотком и, успокаивая, тяжело опускает ей руку на плечо. — Катись, катись, халявщик, здесь не подают! — прикрикивает он на пса, и тот испуганно отбегает в сторону, но не уходит — молча виляет хвостом и смотрит в глаза.

— Даже голова закружилась, — виновато признается женщина, затем мягко, но настойчиво снимает его руку со своего плеча.

— Странно! — обиженно произносит мужчина. — Странно мне, что вы пугливы, заручившись такой защитой от всех напастей, — и он насмешливо поднимает к небу глаза.

— Бросьте вы, — холодно отвечает женщина. — Странно удивляться тому, что я живой человек, что я живая и, да, пугливая женщина…

Мужчина пожимает плечами и вновь обращает к небу насмешливый взгляд:

— Тогда — зачем?

— Не знаю. Мне не дано знать.