Квартет - читать онлайн книгу. Автор: Василина Орлова cтр.№ 48

Широкорад, Стив Безобразов, еще какие-то знакомые первое время надоедали звонками, затем поотваливались по одному, и звонки прекратились. Елена собиралась в августе, прихватив с собой Фрая, съездить в Подмосковье на недельку, если позволят средства и если школа отпустит.

Но школа не отпускала. Предстояло еще оформление стендов в пушкинском классе, ученики были обеспокоены грядущим введением двеннадцатилетки, и им надо было как-то объяснить, зачем ее вводят.

Раз в неделю Елена Алексеевна занималась с Савченко русским языком, но незаметно для нее самой эти уроки превратились в занятия живописью. И теперь она, как когда-то Татьяна Федоровна, даже копируя ее мягкую интонацию, говорила:

— Рисунок надо выполнять остро отточенным карандашом. А этот огрызок лучше отложить в сторону, — и, сама заточив грифель с двух сторон, в форме лопаточки, подавала карандаш Андрею. — Старайся не нажимать, пусть контуры предметов будут как можно более светлыми.

Но она видела, скоро Андрей сам будет вправе давать ей советы по рисунку, и тихо становилась у него за спиной, глядя на то, как на белом листе проступают пузатые банки и мятые драпировки во всей своей осязаемости.

В одном из переулков близ Тверской стоял дом как дом. Там в квартире на пятом этаже, в полутемной прихожей, высилось грозное старинное зеркало. Оно удваивало вешалку с десятком разноцветных шарфов и зонтов, полку для обуви, паркет, бесцветные обои, кусок двери на кухню, украшенной витражом, и всякую мелочь вроде «ложки» с пластмассовой головой коня, которую, впрочем, еще называют «рожком».

— Убранный предмет в зеркале не виден. Зеркало не стремится отражать то или иное: видит, что дают. И заметьте, не выказывает по этому поводу удовольствия или неудовольствия. Не разбирает. Отражает все.

— Кроме ударов.

Анна оглядывала комнату. Она здесь впервые. Хозяина еще нет — их привел сюда Павел, который теперь прятал в карман ключи. Веников сел на стул, положил ногу на ногу и ссутулился еще сильнее. Анна хотела спросить: «Тебе вообще-то удобно, Семен?»

Сдержалась.

По стенам детские фотографии: домохозяин одно время преподавал в бакинской гимназии. Рисунки. И еще фотопортрет: светлое, летнее лицо в золоте соломенной скирды — Павел.

— Ты похож тут на Че Гевару.

— Там с обратной стороны есть надпись, на кого я похож.

Анна осторожно отогнула глянцевый край. Рукой самого Павла выведено: «Недаром помнит вся Россия про день Бородина».

— А угадай, чьи рисунки?

— Марата?

Так звали здешнего обитателя.

— Нет.

— Что, твои?

Забурчал, закипая, чайник. Павел вынимал из пакета булки, печенье, конфеты, купленные здесь же, поблизости, в сверкающем электричеством и лепниной Елисеевском.

— Дай поучаствовать, — сказала было Анна, потянувшись к сумке за кошельком.

— Нет, пожалуйста. Я сам. Нам же не просто так выдают, деньги надо еще осваивать. Представительские расходы.

Веников все сутулился: он переживал сейчас тяжелые времена, жена рожала. Наверняка у него ни гроша.

Поднимались по лестнице, ненамеренно рассредоточась, как и на улице, — Павел, Анна, Семен. Она сказала:

— Между прочим, Веникову всякое лыко в строку. Смотри, как бы не описал встречу в одной из повестей.

Рисунок, пришпиленный в уголке за шкафом, был не очень профессиональный. Анна наметанным глазом видела легкую кривизну эллипсов, и вообще он был «недотянут» — слишком светлый.

Павел безостановочно говорил. Длинные темные волосы, щегольская бородка, ладный, лаконичный в жестах.

— Кому сколько кофе?

— Пол-ложечки, — откликнулась она.

— Пол-ложечки? Ты что, сердце бережешь?

— Знаешь, да.

В автомобиле двое. Парни.

— Ну и как насчет потусить сегодня вечером?

— «Флегматичная собака»? «Короткая юбка»? «Маккои»? «Петрович»? «Гоголь»?

— Кто из нас настоящий знаток клубной жизни — ты или я?

Сон в метро. Сверхскоростное беспокойное состояние на грани сна и бодрствования: людей, сиденья, поручни, рекламу ты уже столько раз видел, что больше не надо открывать глаза. Сквозь закрытые веки настырно проступают все те же картинки. Острая грань удерживается мерцающим сознанием: уходить в сон из общественного транспорта небезопасно.

— Я всего лишь офисный клерк.

— Ага. А я — станционный смотритель.

— Плохо то, что все не по-настоящему с нами происходит. Вот оно и гаснет.

Сергей взял сигарету, подсветил зажигалкой с цветным стилизованным листиком острой марихуаны.

— А? «Европа плюс». Чего ты сказал? Как — не по-настоящему?

Музыка у Рамзана была в машине что надо: четыре колонки по углам. Оттого авто грохотало, как огромная консервная банка с железными детальками, катящаяся под уклон.

— Слушай, да уверни ты эту мутотень.

— А мне нравится.

— А мне не нравится.

— Как не по-настоящему, я не врубился что-то.

Рамзан поискал, пощелкал пультиком, сделал потише. «Рукой проще, вот понты — обязательно пульт ДУ» — отметил Сергей.

— Ну не может же быть, чтобы это была жизнь, сам понимаешь.

Сергей вдунул дым тоненькой струйкой в приоткрытое окошко, в подсиненную неоном «Джекпота» морду улицы.

— Да, точно. Жизнь — когда «хаус», и стены обклеены газетой, и бар с пятьюстами напитками, и девочки на танцполе. Это я прорубаю.

— Было бы слишком просто, хотя в такие моменты на самом деле ты уже вштыренный. На всякую тупку не пробивает. А вообще все — офисы, казино, кафе, витрины, лестницы, супермаркеты на километры, переходы, паспорта, менты.

— Плохая ассоциация! Включи ассенизатор.

По той стороне улицы мимо «Версаче» шла длинноволосая.

— Гребаные пробки.

— Конечно, ты можешь сказать, что мы и так сжаты со всех сторон.

— В шесть часов вечера все еще на Тверской-Ямской — будь уверен.

— Но я сейчас говорю не об этом.

— А о чем же ты тогда, мать твою, говоришь?

— Это ты — мать твою, урод.

— Ну, на каждый матюк нельзя обижаться, интеллигент ты хренов.

— Ладно, проехали. Не вмажешься все равно.

— А, пошел ты.

— Пошел ты.

ОНИ — ВСЕ — ЯВНЫ И СУЕТЛИВЫ. Они нетерпеливы, сиюминутны, беспечны. Легко поддаются иллюзиям, легко впадают в эйфорию, легко — в страх и панику. Страх парализует их еще до прихода боли. А когда приходит боль, то она их просто убивает. Именно так, их убивает боль, а не что-то другое. И они должны благодарить смерть за ее приход. Только она делает их свободными от бесконечности их несовершенств.