Никола Тесла. Портрет среди масок - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Пиштало cтр.№ 8

Потом тетка наложила палец на губы мальчика и произнесла:

— Запомни, все болезни — от перегруженного желудка.

Стоило только дядюшке добродушно подложить Николе в тарелку куриную ножку, как тетка взвизгнула:

— Ники! — И шустрая рука заставила ножку исчезнуть.

Загадочный теткин ум пришел к выводу, что духовная пища может заменить физическую. После ужина Никола тянул кухарку Мару за рукав:

— Намажь мне на хлеб маслица!

— Госпожа не разрешает, — сердилась грудастая Мара.

Несмотря на неважную кормежку, мальчик менялся. Пока другие дети играли, он забирался в кладовку и тайком рос. У него появилась склонность к сутулости. У дяди Бранковича появилась привычка неожиданно шлепать его по спине, восклицая при этом:

— Выпрямись!

Этот приятельский жест был призван взбодрить Николу. Дядя любил, когда ему задавали вопросы. И Никола спрашивал:

— Карловац — континентальный город, почему в его гербе две сирены и два якоря?

— Карловац — настоящий город на воде, — поднимал брови майор Бранкович. — Он расположен не на двух реках, Купе и Коране, а фактически на четырех, потому как тут присутствуют и Добра, и ближняя Мрежница. Наше богатство основывается на судах, которые доставляют дерево и жито из бассейна Савы. Отсюда мы их отправляем в порты на Адриатике. — Бранкович откашлялся и добавил: — И будем отправлять, пока не построят дорогу от Риеки до Загреба.

Да, Карловац был городом на воде. Из теткиного окна Никола любовался затяжными дождями.

— Может, кончится скоро? — надеялся он.

— Негде ему остановиться, — отвечала тетка.

После паводка в подвал набивались крысы.

— Все сожрали! — прибегала, стуча пятками, кухарка Мара. — Даже связку горького перца!

Волчонок из Лики называл равнину «крысиной землей». Он научился убивать озлившихся крыс из рогатки. Крысолов печальным взглядом следил за нескончаемым дождем и скучал по Лике. Там вместо варева из капусты с вяленой бараниной весной была ягнятина с крупно порезанной картошкой. Не хватало ему лепешки, испеченной на углях. Не хватало круглого хлеба и круглого сыра. Не хватало ему упрямого ветра, местной шапки и маков в садах.

Не хватало ему и сестер, Марицы, Милки и Ангелины.

— Разве тебе плохо в Карловаце? — спрашивали его в письмах сестры.

— Да нет, хорошо, — отвечал Никола.

В Карловаце он штудировал языки, а в разговорах с Бранковичем постигал историю.

— На-ка, посмотри это. — Дядя протягивал Николе книги о Бенвенуто Челлини, Лоренцо Великолепном, принцах, папах, кондотьерах, Сикстинской капелле и несовершенной ноге Давидовой.

Тонкие дядюшкины рекомендации результатов не принесли. После трехлетнего поста в его доме искусство у Николы стало ассоциироваться с голодом.

В свое время майор подружился в Вене с антикваром Иегудой Альтарком. В результате торгов с ним у Бранковича появилась небольшая коллекция произведений искусства. Майор демонстрировал Николе чешский хрусталь и немецкие броши с нарисованными на них глазами. Картины в коллекции Бранковича метафорически изображали суетность, тщету. На полотнах так называемая двойная особа (за недостатком фантазии) улыбалась левой половиной лица с персиковой кожей, в то время как правая представляла собой голый череп. Эти картины лишний раз подтверждали мысль Николы о том, что искусство — всего лишь маска, скрывающая голод, ведущий к смерти.

— Ну и змея! — поминал старый товарищ Моя Медич Николину тетку.

Тетка выгнала грудастую Мару без рекомендательного письма и наняла старую Ружицу.

— Рыба готова, как только у нее в духовке глаз лопнет, — инструктировала ее тетка.

Однажды при Николе она влепила старой кухарке пощечину.

— Намажь мне на хлеб маслица! — просил Ружицу Никола.

— Госпожа не разрешает, — отвечала Ружица в нос.

Кая Бранкович любила говорить «бог с тобой» и «в общем-то». Под маской кротости скрывалась особа, с которой ни о чем нельзя было договориться. Да, в общении с племянником она сознательно выдерживала строгую дистанцию, но все-таки заботилась о нем. В салоне Каи Бранкович в Карловаце царил белоснежный рояль. Здесь бывал местный аптекарь с трогательно глупой женой. Приходил и Якоб Шашель, всемирный путешественник… Заглядывал православный поп Анастасиевич с двумя прелестными дочками. Служанка в нос объявляла ужин. А за ужином дядя подавлял гостей рассказами о том, как в битве при Сольферино под ним убили коня и как вовремя он ушел в отставку, чтобы «не позориться в войне с пруссаками». Над столом шипела газовая люстра. Гости позвякивали столовыми приборами. Аптекарша нашептывала Шашелю, что герой битвы при Сольферино боится своей жены.

Потом все падали в обитые гобеленом кресла, и госпожа Анастасиевич начинала тревожить клавиатуру.

Во время гастролей немецкой оперной труппы в Карловаце вся компания отправилась на «Волшебную флейту». Дядя убедил тетку взять с собой Николу. В этой опере Зарастро ненастной ночью, в сполохах молний, вырезает волшебную флейту. Папагено спрашивали, не ищет ли он истину.

— Нет! — отвечал Папагено. — Мне достаточно еды, питья и крепкого сна.

Голодному Николе тоже хватило бы для счастья еды и питья в нормальных количествах. Фотографии того времени изображают угловатого юношу с прической, которую позже прославил Тарзан. Тетка постоянно контролировала его.

— Почему у тебя тройка по рисованию? — спрашивала она.

— Не нравится мне оно.

— С кем ты дружишь?

Никола признался, что ребята в гимназии каркают, как вороны: «Да что говорить с этим крокодилом!»; «Эй, ты, мрачный тип!»; «Да ты псих!» После каждой фразы — восклицательный знак. Они дождаться не могли выпускных экзаменов, чтобы побросать в воздух фуражки и перестать думать.

С кем же тут дружить?

Поразмыслив, племянник ответил:

— С Николой Прицой и Моей Медичем.

— А, с этим толстяком! — припомнила тетка.

Никола мог разговаривать с Прицой и Моей обо всем. Точнее, почти обо всем. Если он затрагивал какую-нибудь философскую тему, их лица вытягивались.

— Что ты опять тупишь? — возмущались они.

Все, что Никола считал важным, было как падение дерева на горе, где некому услышать этот звук. А он задыхался от предчувствия силы, которое постепенно становилось самой силой. Он ощущал себя как шар, надуваемый горячим воздухом. Иной раз его возбуждение походило на свободное парение, и с каждым вздохом он бросался в объятия света. Как описать контраст между его внутренним вдохновением и волной внешнего холодного неверия? Никола чувствовал себя как лосось, стремящийся против течения к привычному месту нереста. И он с улыбкой утешатся только одной мыслью: «Они свое забудут, я же — никогда!»