И узре ослица Ангела Божия - читать онлайн книгу. Автор: Ник Кейв cтр.№ 8

Гнала она свое зелье в заброшенной водокачке за мусорной кучей. Пить это пойло не могли даже самые прожженные пьяницы, но Ворона Джейн как–то ухитрялась впарить пинту–другую бродягам, жившим в отдаленных уголках долины, или пьяным сборщикам сахарного тростника, которые приезжали на своем пикапе уже в таком дерьмовом виде, что столь маленькое препятствие на пути невоздержанности, как букет напитка, их почти не волновало.

Словно ненароком вдова спрашивала у каждого посетителя: — А вам нынче Экер Кроули часом не попадался?

Люди, переминаясь с ноги на ногу, отводили в сторону глаза и мямлили, пока вдова затыкала бутылку пробкой в ожидании ответа, что–то вроде — Нет, мэм. Сегодня — нет…

А потом они забирались обратно в свой пикап и с грохотом отчаливали в направлении Мэйн–роуд. А уж там они отводили душу в хохоте, катались на спине, то и дело отхлебывая глоток за глотком вдовьего горлодера.

Двенадцать лет Джейн ждала мужа, каждый день, напиваясь до чертиков. Образ запропавшего спутника жизни со временем начал стираться в ее памяти, превратившись в пустое имя, иногда всплывавшее во все более ядовитом тумане ее возлияний.

Так что когда мул привез Эзру с оторванным ухом и в белой горячке — когда мул с потеками высохшей крови на боках и на крупе привез его прямо на двор к вдове, то загадка минувшего десятилетия внезапно раскрылась в ее глазах и золотые колокола в тишине ночной возвестили, что ее мужчина наконец вернулся.

Ма Кроу гонит самогон трех сортов: «Белый Иисус», «Яблочный Джек» и «Варево». «Белого Иисуса» она гонит из картофельных очистков — бродяги называют этот сорт еще «Белой Молнией», а сборщики сахарного тростника — «Слезами Экера». Сама вдова предпочитает именно «Белого Иисуса».

«Яблочный Джек», понятное дело, яблочный и есть — бродяги зовут его «Яблочком», а сборщики — «Вдовьей мочой» или «Вдовьей водой». «Яблочный Джек» пользуется наибольшим спросом, его почти можно пить. В отличие от «Белого Иисуса», «Яблочный Джек» на холоде замерзает. «Варево» бродяги так и зовут — «Варево», хотя те, кто постарше, путают его с «Белым Иисусом» и ошибочно говорят «Иисусово варево». Сборщики же называют этот сорт «Падаль», «Моча», «Пойло», «Желчь», «Дерьмо», и гонит его вдова из всего, что способно бродить. От этого сорта можно иногда сразу сыграть в ящик, поэтому он и стоит подешевле.

Выслушайте меня. Это сущая правда.

Я сам тому свидетель.

Речь идет о моем Па.

Поверьте мне, я провел немало времени, тайком наблюдая за его странными забавами.

Я хочу поведать вам про Па и про его капканы. Нет, не так. Я хочу рассказать вам и объяснить, что я чувствовал в те темные, беспокойные дни — дни, которые так чудовищно выделялись на фоне обыкновенно присущей моему отцу тягучей бездеятельности. Я хочу объяснить вам, как я после тщательного рассмотрения вопроса пришел к выводу, что все, что он делал, не могло не привести в конце концов к самым кровавым последствиям. Я хочу объяснить вам именно это, а поводом пусть послужит рассказ про Па и его капканы.

Все капканы у Па были самодельными. Со временем я догадался, что они были прямым порождением той неукротимой и чуткой ненависти, которую мой Па испытывал к миру и всему, что в нем есть.

Он отыскивал в куче мусора металлический лом — детали автомобилей, колпаки от колес, решетки радиаторов, проволоку и скобы, пружины и петли, ржавые гвозди, жестянки из–под краски, канистры для бензина, стальные цилиндры, медные трубки, свинцовые трубки, гайки и болты, старые кастрюли, ножи и вилки, стальные листы, цепи и подшипники, — а затем, с помощью клещей, напильников, пассатижей, кусачек, огня и медной проволоки, наковальни и молотков для жестяных работ с головками из свинца, он разогревал, гнул и ковал эту рухлядь, придавая ей чудовищные формы, вырезая и затачивая зловещего вида зубцы, припаивая и прикручивая жестяные шипы и клыки гвоздей с обкусанными головками, пока все это не начинало выглядеть как тяжелые черные челюсти.

Тогда в них уже лишь с большим трудом угадывались бывшие стальные пластины, гусеничные звенья или трубы автомобильных бамперов, в которые для веса Па насыпал болты или камни. Затем он прилаживал пружину, крючок для приманки, защелку и спусковой механизм. Потом густо умащал все приспособление черным, едко пахнувшим солидолом, мрачно блестевшим на жестоких, загнутых назад зубьях. И наконец, Па раздвигал руками скользкие стальные челюсти и ставил пружину на взвод. Маслянистые клыки оскаливались в бесстыжей улыбке, роняли вонючую, словно жир скунса, слюну и требовали пищи.

Затем Па спускал пружину, засунув в капкан ручку от метлы, и с удовлетворением смотрел, как стальные челюсти крушили дерево в щепки.

У него не было какого–то одного чертежа на все случаи. Вернее, если он и был — в том смысле, что во всех капканах чувствовалось нечто родственное, — то заключался в бессмысленной и изобретательной жестокости их устройства. Даже маленькие капканы — те, что на крыс и на скорпионов, — имели устрашающий вид.

Дело в том, что назначением всех этих устройств было хватать и увечить, не убивая сразу. Мертвые животные Па были не нужны. Ловушки для ящериц он делал из тонкой проволоки и обойных гвоздей, ловушки для диких кошек — из металлических ведер, утыканных изнутри гвоздями. Большие уродливые капканы обладали такой мощью, что крушили кости диких тварей, бродивших по кручам на краю долины и наполнявших ночь своим воем, лаем и хохотом.

Делал он и устройства попроще, вроде проволочных петель с привязанными к ним острыми осколками стекла или листов жести с прорезанными в них отверстиями с зубчатыми краями (их следовало раскладывать на дне канавы).

Делал и хитроумные механизмы с целым набором спусковых крючков. Эти не только хватали добычу железными челюстями, но и опутывали ее сетью.

Устраивал Па также ловчие ямы, которые наполнял смесью кислот, крапивой или живыми крысами.

Каждое утро Па сперва нагружал нашего мула звенящими черными железками, пока у того не начинали подгибаться ноги, потом решал, где сегодня расставить ловушки, и, наконец, прикрикнув на мула, отправлялся в путь.

Не успевал он поставить последний капкан, как в первом уже кто–то плакал, словно малое дитя.

Вечером Па обходил ловушки и на закате солнца возвращался домой с мулом, навьюченным шестью–семью дерюжными мешками. В одних мешках что–то извивалось, билось и лягалось, в других — рычало и шипело. Па привязывал мула к шесту, торчавшему возле старого заброшенного бака для воды на высоком деревянном помосте, а затем карабкался с бьющимся в руках мешком по рахитичной лестнице. Он вытряхивал содержимое мешка в бак и возвращался на землю за следующим. Вытряхнув последний мешок, он накрывал бак сверху крышкой из металлической сетки, а затем усаживался на высокий табурет, поставленный им на помост, и внимательно вглядывался внутрь бака.

Па восседал на вершине своего шаткого трона на высоте двадцати футов над землей и, подобно безумному императору, созерцал резню, вершившуюся на покрытой ржавчиной арене.