– Располагайся пока, устраивайся, – кивнула ей тетка и пошла вниз.
Марина присела на краешек кровати. Матрас мягко спружинил. Ничего себе, деревенский домик... А она-то, городская штучка... Интересно, это прилично – ходить тут целую неделю в одних джинсах? Сейчас Марина, пожалуй, совсем не удивилась бы, выяснив, что тетя Маша ведет бурную светскую жизнь... В сумке тяжело стукнули консервные банки... Господи, и это еще... Чай в пакетиках... Неудобно как вышло... Может, не отдавать? Такой даме, как ее тетка, честное слово, больше бы подошел хороший коньяк. Но совсем без ничего тоже нехорошо.
Марина все-таки взяла свои кульки и банки, спустилась вниз. Тетка на кухне – на современной, отделанной светлым же деревом кухне – накрывала стол к чаю. Марина смущенно вручила ей приношения.
– Спасибо, детка. Чай – очень здорово, у меня как раз кончался. И тушенка – вечером сделаем с картошечкой, да под рюмочку, с огурчиком. – И тетка дружески подмигнула ей.
А она, пожалуй, все-таки и впрямь старше мамы, – поняла вдруг Марина. – Выглядит совсем не по-старушечьи, подтянутая, а глаза выдают. Глаза у тетки были светло-светло серые, холодные и какие-то очень уж мудрые. Старческие глаза. Не в смысле старые, а в смысле...
– Ведьму бы с нее написать, – мелькнула вдруг в голове шальная мысль. – Современную такую, моложавую изящную ведьму.
«Уймись, это в тебе художник колобродит», – одернула Марина сама себя, и стала помогать накрывать на стол.
Остаток дня прошел тихо и... «Благолепно», – почему-то лезло Марине в голову слово. «Сплошное благолепие тут кругом». Они погуляли по окрестностям – недалеко, лес начинался прямо в конце теткиного участка, прекрасный, березовый светлый лес. Тетка провела Марину самым краем. В лесу уже чувствовалась подступающая осень, листья были тронуты желтизной и в воздухе стоял чуть заметный, горьковатый запах увядания. Под ногами шуршала сухая трава. Марина нашла два подберезовика. Впервые за долгое время она почувствовала – нет, ощутила всем телом – нет, просто окунулась в покой и тишину.
Вечером тетя Маша приготовила ужин – обещанную картошку с тушенкой, достала откуда-то маринованные грибы, соленые огурчики. Марина не могла оторваться.
– Ешь, ешь, свое, домашнее, – приговаривала тетка.
На столе появилась и водка, но Марина почти не притронулась к ней – ей и без того было хорошо и пьяно. От воздуха, от покоя ли – но она действительно расслабилась, внутри отпустило давно и плотно зажатый ком, ей хотелось одновременно и есть, и спать, и чтобы этот вечер не кончался.
После ужина тетя Маша зажгла камин, они перебрались в кресла у огня, устроились там уютно. Разговор тек какой-то плавный и ни о чем – так, вспоминали какие-то давние истории, Марина рассказывала о своей городской жизни. Маша больше слушала. Она вообще была не болтлива, тетя Маша. Даже на маринины расспросы – а было очень интересно, откуда, собственно, такая роскошь у сельской дамы – отвечала уклончиво и немногословно. Марина, впрочем, не очень-то и пыталась влезать тетке в душу – не то было настроение. Захочет – сама потом объяснит, да и какая разница, в сущности, живет, хорошо – и ладно.
Зашел разговор и о Марьянке. Марина с удовольствием рассказывала о дочке, об ее успехах, о том, что та поступила, как было трудно и вообще.
– А что с собой не привезла? – спросила вдруг Маша.
– Так она же на море собралась, – вздохнула Марина. Эта мысль даже среди общего благодушия снова показалась ей неприятной.
– Какое море? – не поняла тетка.
Марина рассказала. Заодно – так уж как-то к слову пришлось – рассказала и историю с поступлением, вернее, о роли в истории бывшего мужа. Она никому пока этого не рассказывала, и сейчас, поделившись, испытала даже некоторое облегчение.
– Представляешь, ведь гадость же. И зачем это ему, я только понять не могу, – закончила она.
– Так-таки и не можешь? – сощурилась на нее тетка.
– Нет, – несколько оторопев – что-то странное было в этом прищуре – подтвердила Марина.
– А ты подумай, подумай получше. – Тон у Маши тоже был странный, даже слегка угрожающий.
– Да я уж думала, теть Маш. И так, и эдак. Тошно ужасно, а смысла все равно понять не могу. А ты можешь?
– Я-то могу, – вздохнула тетка печально. – Но и ты должна.
– Ну, не знаю.
Обе помолчали.
– И ты ее еще потом с ним отпустила? – резко спросила вдруг Маша. – И не боишься?
– Ну, отец все-таки... – неуверенно протянула Марина. – Вообще да, боюсь.
– А чего? – вопрос прозвучал так же резко. – Быстро, говори – чего боишься?
Ошарашенная Марина попыталась было выполнить эту не то просьбу, не то приказ, но не смогла. Почему-то внутренний ее протест никак не хотел оформляться в слова.
– Боюсь, и все, – тряхнула она наконец головой. – Не могу сказать. Да что ты вдруг, тетя Маша?
– Смотрю я на тебя, дочка, – сказала вдруг тетка печально. – И не пойму, то ли ты впрямь дурочка, то ли прикидываешься. Если так, то не надо, меня можешь не бояться, говори смело.
– Да что говорить-то? – возопила испугавшаяся Марина. – Чего ты от меня хочешь-то?
– Марина. – Голос тетки звучал как-то издалека. – Я – Своя. Ты должна это знать. Я все понимаю. Говори. Это не шутки уже.
– Но я правда не знаю, – Марина чуть не плакала.
– Горе мое, – тетка выдохнула и как-то смягчилась. – Что, и правда ничего не знаешь?
– О чем?
– О Своих. Должна же знать. С твоей-то Силой...
– С какой Силой?
– Ну, Воля Твоя... Это надо же... Тебе сколько лет?
– Тридцать восемь.
– До сорока почти дожила, столько повидала, и дура-дурой. Хорошо, я тебе расскажу.
Тетка встала, прошлась по комнате, остановилась у Марины за спиной – та чуть шею не вывернула, пытаясь смотреть ей в лицо. Тетка, еще помолчав, наконец спросила:
– Скажи, вот ты замечала, что когда тебе чего-то очень надо, у тебя все получается?
Марина задумалась.
– Ну, пожалуй, да. – Подумала еще. – Точно, да. По большому счету.
– Только по большому?
Марина опять задумалась. На ум приходили какие-то бытовые мелочи, вроде зеленой волны светофоров, когда куда-то торопишься, выигранных пари, пойманных на лету падающих чашек...
– Да нет, и по мелочи, наверное, тоже...
– А когда дети болеют?
Марина ненавидела, когда болели ее дети. Каждую детскую болезнь она почему-то всегда воспринимала как собственный недосмотр. Сидела с больным ребенком неотлучно, вскакивала на каждый шорох даже ночью, про себя уговаривая негодника выздороветь поскорее. Как правило, так и случалось – а сама она была после этого уставшей и еле живой. Что и понятно, после бессонных ночей-то...