Лондонские поля - читать онлайн книгу. Автор: Мартин Эмис cтр.№ 34

— Значит — ничего не было?

Кит помедлил. По крайней мере одно чудное воспоминанье щекотало ему ноздри. Он, однако, сказал:

— Не-а, растуды ее. Ничегошеньки. Ну и вот, я уже ухожу, а она вдруг о тебе спрашивает. Типа, хочет, чтобы ты ей позвонил. Говорит, что ей нужна твоя помощь.

— В чем именно?

— Ну откуда же, братан, мне знать? — Поблуждав взглядом по комнате, Кит снова посмотрел Гаю в глаза. — Ей, может, только те по нраву, кто из ее же круга. То есть я-то сам что? Никто, ничто и звать никак, так ведь? Отребье, да и только.

Трудно было понять, как на это реагировать, потому что Кит улыбался. Он улыбался все время, если только не кашлял.

— Да ну, Кит, брось ты прибедняться, — невыразительным голосом произнес Гай.

Распахнулась дверь, и на пороге неумолимо воздвиглась Хоуп.

— Я ложусь спать, — сказала она. — Кеннет, будьте так добры, погасите свою сигарету. Я отвела ее домой, и она теперь поспокойнее. Только тревожится из-за того, что в Югославию теперь придется ехать всего с одной парой очков. Котел ее издает совершенно ужасные звуки. Счастье еще, что она ничего не слышит. Я рада была поскорее оттуда выйти. Если отправитесь на кухню, то потом все за собой приберите. Чтоб ни соринки.

— Вот они, пташки, — сказал Кит, когда Хоуп вышла. Он торопился сделать последние несколько затяжек, сложив левую ладонь лодочкой и подставив ее под длинный тлеющий столбик, а Гай тем временем искал пепельницу. — С ними не жизнь, и без них не жизнь. Вот что я тебе скажу: жена у тебя — двинутая. Да и ребятенок, видать, недалеко ушел. Точно, недалеко.

Раздвоенность пожирает время. Даже когда принимаешь решение не иметь с раздвоенностью ничего общего, это тоже пожирает время. Когда Кит ушел, намереваясь заняться каким-то дельцем неподалеку, Гай в течение целого часа принимал решение не звонить Николь Сикс. Побуждение позвонить ей выглядело совершенно невинным, но кто знает, чем это может обернуться? Он не испытывал ни малейшего желания побежать наверх и поделиться своими переживаниями с женой. А вот ведь и жаль, размышлял он, расхаживая по комнате, потому что мне требуется всего лишь удовлетворить свое любопытство, так сказать, попустительствовать ему. Любопытство острейшее. Но, как известно, любопытство кошку сгубило…

В четыре часа, оставив Хоуп во власти сна, а Мармадюка под надежным присмотром нянечек, Гай выскочил из дому, решившись-таки позвонить. Он воображал, что ему понадобится не более десяти минут, чтобы выяснить, действительно ли он может сделать хоть что-нибудь для этой несчастной девушки, — а что, ведь телефонная будка стояла на самом перекрестке Лэнсдаун-креснт и Лэдброук-гроув… В будке этой никого не было. Но не было в ней и телефонного аппарата. И в следующей полудюжине будок, которые он обследовал, не было ни намека на аппарат, ни какого-либо телефонного рудимента. Казалось, эти крохотные стеклянные руины служили только писсуарами, убежищами от дождя да основными местами проведения расчетов между уличными проститутками и их клиентами. Описывая все более широкие круги, Гай переходил от одного раскуроченного писсуара к другому. Он не пользовался телефонными будками долгие годы, если вообще хоть когда-нибудь ими пользовался, и никак не мог понять, что такое случилось с ними и с вандализмом, — хотя пристальный взгляд на прохожих, которые насмешливо глазели на то, как он шарит по стенкам за темными стеклами или, упершись ладонями в бока, качает головой, мог бы сообщить Гаю, что ныне вандализм простерся далеко за телефонные будки. Ныне люди к самим себе относились, как к телефонным будкам, вырывая себе внутренности и выбрасывая их прочь, покрывая свои поверхности непристойными картинками и граффити…

Чувствуя себя к этому времени совершенно по-дурацки, Гай занял очередь, чтобы воспользоваться телефоном на Центральном почтамте, что на Куинзуэй. По полу, во всех отношениях похожему на влажную железнодорожную платформу (тот же запах, то же ощущение в ступнях), Гай медленно продвигался в очереди, составленной из самых горемычных просителей города. Казалось, все они стискивали в руках квитанции об арендной плате, повестки в суд, ордера на опись имущества. Наступил черед Гая. Руки у него дрожали. Этот ее номер — запомнить легко, забыть невозможно. Она, к его ужасу, ответила, причем прекрасно знала, кто это с ней говорит: «Ах, да». Довольно-таки официально поблагодарила его за звонок и спросила, не могут ли они встретиться. Когда, следуя линии Кита (и молчанию Николь), он предложил в качестве места встречи ее квартиру, она раздумчиво заговорила о своей «репутации», и это приободрило Гая, равно как и ее акцент, который представлялся теперь не столько французским, сколько каким-то восточно-европейским и, казалось, выдавал утонченный интеллект… Снова последовало молчание, удержавшее двадцать пенсов из первоначальных пятидесяти, внесенных Гаем. В парке, завтра? В воскресенье, возле Серпентайна. И она снабдила его подробными инструкциями, а затем еще раз поблагодарила.

Итак, звонок этот, включая время, потраченное на поиски телефона, занял два с половиной часа. Выйдя на улицу, Гай застегнул пиджак, спасаясь от внезапного холода. Облака, которые так странно вели себя в последние дни, собрались в сплошной цилиндр, простершийся с востока на запад, подобно свернутому полотенцу Бога, подобно следу от реактивного самолета размером с Америку. Гай исступленно поспешил домой, чтобы отпустить нянечек, получить взбучку от Хоуп и провести шестнадцать часов наедине с Мармадюком.

Утром в понедельник Гай сидел на кухне, в бледных лучах рассвета. Около трех утра он пришел на смену Лиззибу и помог ей с перевязкой, совершенно необходимой после замечательных сцен, разыгравшихся в детской. Но потом, около пяти, произошло что-то подобное чуду. Мармадюк заснул. Первым побуждением Гая было вызвать «скорую»; однако теперь он немного успокоился, довольствуясь тем, что наблюдал за ребенком на экране телевизора, напрямую подключенного к видеокамере (звук которого он к тому же выкрутил на полную мощность), и каждые пять минут или около того заглядывал к нему, чтобы потрогать ему лоб и проверить пульс. В данную же минуту Гай просто сидел на кухне — он шептал слова благодарности и сам себя щипал, изумленный воцарившейся в доме тишиной.

Он тихонько подошел к двустворчатым дверям, которые открывались в сад. Сад, весь покрытый росою, подмигивал ему, глуповато улыбаясь. Гай думал о Николь Сикс и о непрекращающихся, необъяснимых волнах страдания, которые планета по какой-то причине уготовила для нее, — о, эти ее губы, эти глаза, отведенные в сторону из-за невыносимой боли. Гай моргнул и представил себе, что видит девочку с темной косой, в одиночестве играющую под занавесью ивовых ветвей. Возможно, это Энола, возможно, это Энола Гей. Энола, разыскивающая Малыша.

Гай открыл двери в сад.

«Сядь, сядь», — сказал бы Мармадюк (раньше у него получалось «зад, зад»), будь он там, чтобы его предостеречь. Но Гай переступил через порог.

В воскресенье он прогуливался с Николь Сикс. По лону Лондонских Полей… Дети, опускаясь на колени, пускали свои кораблики в холодное волнение воды; те, что поменьше, уплывали прочь куда энергичнее остальных, как будто скорость могла каким-то образом возместить малые их размеры; среди прочих плыл и какой-то странный, с черным парусом… Ее рассказ возвращался сейчас к Гаю, как живописные полотна или tableaux vivants [28] , — или нет, скорее как воспоминания об иной жизни: сиротство, благотворительная школа; годы, на протяжении которых она была гувернанткой, нянечкой, послушницей; нынешняя ее жизнь, означенная хорошей работой и ученым уединением. Какой безупречный, невинный и трагичный вид был у нее в этой светлой шубке… Гай поднял кончики пальцев к векам, потом поднял голову и осмотрелся. На протяжении тех дней, что он проводил наедине с Мармадюком, Гай каждую минуту старался увязать с чудом, с открытием. Вот папа одевается! Рубашка, брюки, ботинки, да-да, ботинки. Смотри: ванная. Кран, мочалка, игрушечный кораблик! А теперь — хо-хо-хо! — папа варит кофе. Правильно: кофе. Не чай. Кофе! А ну-ка, выгляни наружу. Сад, и цветы, и трава, и маленькая птичка — поет! И такие красивые облака… Охи и ахи обыденной жизни мало трогали Мармадюка, который просто плечом прокладывал себе дорогу сквозь день с обычной своей зловещей целеустремленностью. Но теперь что-то чудесным образом воздействовало на самого Гая. Просыпаясь, он думал: воздух! свет! материя! Важное, ничтожное, красивое: все, что тебе только вздумается назвать.