Гангстеры - читать онлайн книгу. Автор: Клас Эстергрен cтр.№ 82

— Никогда еще я так не боялся, — признался Конни. — Никогда в жизни. — Его голубые глаза смотрели прямо на меня, и угроз не требовалось — все было ясно.

Сравнив впечатления, мы с Конни создали общий образ — противоречивый, кроме одной детали: Посланник умел вызывать тоску и страх, явно опасные для жизни.

Добравшись, наконец, до номера в отеле, я лег в постель и попытался уснуть, но не смог. Виски закончилось, по телевизору не показывали ничего сносного, и я попытался провести время, записывая то, сообщил мне Конни. Дело было далеко за полночь, поэтому заметки большей частью касались Посланника.

Новое открытие, новые сведения, добавленные к уже существующим, означают не только увеличение массы известного, но и прирост незнания, недоказанного и неизвестного — того, о чем мы еще не догадываемся, тоже становится больше. Новый роман пополняет ряды уже написанных, но тем большее остается невысказанным.

Этот закон можно было применить и к Посланнику. Даже встретив его наяву, как это произошло со мной, нельзя было оставаться уверенным, существует он как физическое тело или это демон, вызванный белой горячкой или нервным сверхнапряжением вследствие конфликта с власть предержащими. И если речь все же шла о человеке из плоти и крови, возглавляющем некое ведомство, оставалось подозрение, что его замещают несколько разных людей, настолько похожих друг на друга, что те, кому доводилось встречаться с ними, использовали при описании одинаковые выражения. Общий образ ускользал, знания и утверждения строились на ощущениях, и, хотя они и были неоспоримы, каждая новая черта в описании только усиливала его неопределенность.

Свидетель в Юртхаген говорил: «И все же меня привели в комнату допросов. Ключ лежал на месте, и они не могли добраться до него, пока я жив. Комната находилась в подвале правительственного здания, построенного в восемнадцатом веке. Собственная контора Посланника. Я ее видел. Старый письменный стол, уставленный печатями…»

Так звучали эти слова в пересказе Конни. Я почти произнес: «Старый стол Ройтерхольма…» — но сдержался. Человек из Вены сказал мне, что сидит «за старым столом Ройтерхольма». Тогда эти слова не означали ничего особенного — не более, чем «старая кровать Геринга». Теперь же, много лет спустя, я почти видел его в этом здании восемнадцатого века, в атмосфере правительственного учреждения, в косых лучах, проникающих сквозь зарешеченные окна под потолком и освещающих выцветшую кожу переплетов столетней давности: вот он, в невзрачном пальто фасона шестидесятых годов, засаленной шляпе, сгорбившийся от усталости. Сторонник постоянного изменения, честный подлец, поборник шведской модели, собирается с силами перед новой «доверительной беседой», которая обеспечит бесконечное молчание, мнимое бездействие, скрывающее тайную деятельность целой команды врачей, готовой без наркоза резать, открывать, поднимать, дренировать, вынимать, присоединять, помещать обратно, закрывать и сшивать в какой-то остаточный продукт, даже отдаленно не напоминающий свое прежнее «я», теперь уничтоженное, высосанное, слитое в бак с кровью, слизью и выделениями для бессрочного хранения в банке навсегда потерянных Душ.

— Эрлинг, черт его дери, будто засунул что-то прямо в сердце. Как будто запятые между ударами. Никакой связи. Все по отдельности.

Метод Посланника включал два этапа: посвящение и исключение. Испытуемому излагались все факты, касающиеся дела, и если он знал, что с ними делать, то становился посвященным. Если нет, его отлучали. От чего? «От всего. От себя самого…» Это происходило, когда его непоколебимость сталкивалась с чужой непоколебимостью.

«Он появляется при стечении несчастных обстоятельств. И все же ты никогда не видишь его прихода. Ты, возможно, даже не подозреваешь об этих обстоятельствах. Он наделяет тебя ценностью, о которой ты и не подозревал, и того менее желал. Короче говоря: он не является первому встречному».

«В тот момент он олицетворяет всеобщий порядок, ты постигаешь этот порядок в его присутствии, и устройство мира становится кристально ясно. Но как только он уходит, ты чувствуешь себя самым одиноким, самым заброшенным человеком на земле».

«С его заботой не сравнится даже материнская. Забота матери знает пределы, а его внимание, заинтересованность и увлеченность бесконечны и неистощимы. Ты гибнешь с чувством собственной значимости, впервые в жизни ты в чужих глазах таков, каким хочешь быть».

«Он дарует тебе зрелость, свойственную убийце. Показывает короткий путь, но не ценой твоей жизни, а ценой твоего рассудка».

Он дурно поступал с дурными людьми, но также настигал тех, кто увидел правду — возможно, против своей воли, случайно, не придавая ей особого значения и вовсе не желая использовать в своих целях, — людей, не движимых тщеславием, в отличие от журналистов или священников, желающих немедленно огласить эту правду. Последних легко заставить замолчать, ибо им есть что терять. Но остальные — те, кто случайно натолкнулся на правду, на кого она внезапно свалилась, — с ними дело обстояло сложнее, и в то же время справиться с ними было важнее. Скромный человек, у кого нет ни амбиций, ни притязаний на власть, ни стремления выделиться, оказавшись перед лицом неслыханной правды, может превратиться в монстра праведности и страстного желания эту праведность продемонстрировать — как художник, не сразу достигший славы и признания.

На втором этапе Посланник молча, спокойно созерцал свою жертву, вызывая ощущение пустоты. Эта пустота существовала в настоящем, она и была моментом настоящего, отдельным моментом, в котором разорваны все причинно-следственные связи, где нет направлений — падающее перестает падать, растущее перестает расти, вянущее перестает вянуть, и даже смерть оказывается бессильна. Перед этим Посланник обычно призывал образумиться и проявить уважение. «Его рассудочность напугала меня до смерти. Она словно бы мертва, лишена качеств…» А когда и этого оказывалось недостаточно, он обращался к противоположности — истязал жертву чувством присутствия, абсолютным, всепоглощающим чувством «здесь и сейчас» — окончательным приговором. «То, что с тобой происходит, не подлежит описанию, это невозможно передать, как будто пересказ и описание — и есть жизнь». Это можно было понять так: «сейчас» есть ад, а настоящее время — время мертвых или обреченных на смерть. Бытие без представлений, жизнь из чистых ощущений и понятий, мир бесконечных чувств: радость без причины, без границ, без протяженности — счастье как таковое, не приносящее счастья. Любовь без предмета — не причастность к любви, но любовь как таковая, без пробуждения, бесцеремонная и слепая, ослепленная самою собой. Голод, который притворяется сытостью, а оказывается жаждой. Страх, окатывающий безудержной волной, без источника, просто масса всех составляющих крови — самая чистая эссенция. Эта полнота не знает самое себя, ибо ничто не знает самого себя — понятия наполнены самими собой, своими собственными сосудами и их содержанием, ничто не стирается, ничто не растворяется, ибо действие не разворачивается, а просто случается, целиком и полностью, — такое величественное и огромное, что поглощает и уничтожает сами представления о представлениях. Это смерть слов, и все, о чем ты можешь просить — это стать словом, которое можно стереть. Но ты остаешься невысказанным, нерожденным, бессмертным и незавершенным, ты осужден на бытие без права на помилование — ведь помилование существует лишь во времени, лишь в мире мыслей и представлений. Лишь в рассказанном.