Гангстеры - читать онлайн книгу. Автор: Клас Эстергрен cтр.№ 50

Одно из помещений офиса уже давно не использовалось. Когда-то оно служило кабинетом «англичанину», но поскольку на смену ему никто не пришел, комната стала использоваться как кладовка и со временем превратилась в свалку списанного инвентаря. Там хранились старые пишущие машинки и арифмометры, скоросшиватели и дыроколы, засохшие штемпели, точилки для карандашей, изготовленные из хромированной стали, коробки с копировальной бумагой, копировальная машина, упаковка неиспользованных перфокарт, старая арматура, пепельницы на подставках, чернильницы, промокашки, стеллажи с подвесными картотеками и дверями-жалюзи, неисправный шредер для бумаг и другое оборудование, предназначение которого могли объяснить только специалисты. Изготовленные из дерева, металла и бакелита, все эти предметы были покрыты равномерным слоем пыли. Под слоем пыли залегала своеобразная жировая прослойка, характерная для учреждений подобного рода. Она представляла собой комбинацию жирных кислот животного происхождения, выделенных железами служащих, и испарений металла и углерода. Запах там стоял особый и в наши дни чрезвычайно редкий — запах пыли, чернил и смазочных материалов, сохранившихся в утробе офисной техники, ароматическая основа с легкой примесью кофе, табака и дыма, когда-то залетевшего сюда через открытое окно. Запах этот в природе больше не существует, это запах эпохи, отступившей в прошлое под натиском одноразовых вещей и цифровых технологий.

Значительную часть коридора занимал несгораемый каталожный шкаф, достаточно просторный, чтобы внутри него могли разместиться «четыре посетителя в положении стоя». Он был заполнен папками с архивными копиями по всем проектам, которые были осуществлены Институтом с момента его основания. Для того, кто мог расшифровать все эти числа — результаты проведенных за последние пятьдесят лет опросов общественного мнения, — они представляли собой важный вклад в Новейшую историю Швеции, бесценный материал для исследования. «Дух времени, разложенный по полочкам», — как мог сказать отец Конни с гордостью и удовлетворением, твердо уверенный в том, что материалы эти в будущем приобретут огромное значение. Он внес свой личный вклад не только в определение духа времени, но и в его формирование. Когда Конни случалось открывать этот шкаф, ему казалось, что он чувствует запах сигарного дыма. Запах проплывал мимо него и быстро улетучивался, так что Конни никак не мог определить, был ли этот запах лишь воспоминанием или действительно пропитывал собой хранящиеся внутри бумаги. Так или иначе, ощущение, что эти старые документы хранят в себе дух безвозвратно ушедшего времени, благодаря ему только усиливалось. Конни и сам воспитывался в духе того времени, который, в грубом приближении, можно было бы определить как «конструктивно-критический», подразумевая под этим приоритет критического мышления, направленного на всеобщее совершенствование; при условии, что описание фактических обстоятельств было правильным, просвещение, исследовательская деятельность и научная дискуссия могли возглавлять и направлять лежащее в основе всего движение, иначе говоря, прогресс. Не переворот, не налет, не атака, но исполненное достоинства, неторопливое поступательное движение. Никого не надо было толкать, сбивать с ног и растаптывать по ходу этой спокойной процессии. Поспевать за ней могли даже хромые и немощные.

Так это было преподнесено ему, и так, в свою очередь, он преподнес это собственной дочери, когда она была моложе и только начинала задаваться сложными вопросами. Но то, что она видела, чему была свидетелем изо дня в день, не соответствовало этому описанию, и в конце концов она усомнилась в возможности подобного прогресса. Она видела различия повсюду — явления, которыми не так давно статистическая наука пренебрегала как исключительно редкими, за короткий период двадцатого столетия вследствие лишь немногих и незначительных политических преобразований распространились настолько, что стали важными реалиями, которые нельзя было сбрасывать со счетов. Среди них — бедность, маргинализация, бездомность.

— Она всегда была такой, — сказал он. — Однажды на Рождество мы стояли перед витриной магазина, где были и игрушки, и красочные свертки, и даже Санта Клаус. Я спросил ее: «Чего бы тебе хотелось больше всего?» Я знал, что она мечтает о коляске для кукол. Но ей было стыдно признаться в этом, потому что возле двери магазина сидел попрошайка. Я его даже не заметил… Может, мне уже тогда надо было насторожиться, но я, скорее, испытывал гордость. Ведь у нее было такое чуткое и большое сердце.

И хотя говорил он сбивчиво, делал многословные отступления и перескакивал во времени то назад, то вперед, я все равно мог с уверенностью утверждать, что он прокручивал все это у себя в голове днями и ночами. И чем больше он говорил о Камилле, тем сильнее было чувство, что он готовится получить известие о смерти дочери и я тоже участвую в этих приготовлениях. Порой он упоминал о ней в прошедшем времени, как будто судьба ее уже была решена.

В его изложении не было никакого расчета — Конни не пытался представить себя в лучшем свете на случай, если мне придется отвечать в качестве свидетеля, раз уж я стал наперсником, по крайней мере, в его глазах. Он ни на секунду не забывал о моем присутствии и о том, кто я такой, о риске, что однажды я, возможно, захочу повторить некоторые из сообщенных им сведений. Возможно, он сам того желал, хотя и не говорил об этом. Снова и снова он возвращался к одному и тому же: «Тебе я могу рассказать об этом. Ты уже заражен…» Он повторял эти слова так, словно выслушивая его исповедь, я подвергался своего рода наказанию.

Довольно долго Конни рассказывал мне о своей последней встрече с дочерью, так как обедали они как раз накануне ее исчезновения. Он понял, что ему сложно беседовать с Камиллой — все темы вдруг оказались больными, и чего бы они ни коснулись в разговоре, все было будто заминировано.

— Даже о своей работе я больше не мог говорить. Тяжелый, нудный труд… Стоило мне только заикнуться об этом, лицо дочери выражало презрение, а сама она не упоминала о моей работе иначе, как с иронией. С презрением и с этой непристойной насмешкой избранности. Всем своим видом она хотела сказать, что я… заблуждаюсь. — Он резко вытянул руку и сжал кулак, словно хотел схватить витающий в Институте дух. — Камилла, вероятно, еще слишком молода, чтобы понять, что сама она просто променяла одни заблуждения на другие. И угрызения совести, в хорошем смысле этого слова, — тоже заблуждение. Я всегда это подозревал. Но… это презрение…

— Разве нельзя просто смириться с этим? — Я попытался вставить свое слово, но моя попытка осталась незамеченной.

— Год тому назад я заметил это впервые, — продолжал он. — Заметил, что она презирает мою работу и все, что связано с Институтом. Это было сразу после волнений в Гётеборге. Она отправилась туда с друзьями, она была полна надежд, но ее сразу же арестовали, буквально ни за что. Полицейские оскорбляли ее… А потом она увидела, как один из тех офицеров получает красную розу от имени правительства за проявленное мужество. О том, что с ней было в Гётеборге, мне больше ничего неизвестно, но что-то там случилось. Она рассказывала об этом так, словно ни капли не разочаровалась, как будто расправа была неизбежна. Меня это беспокоило больше, чем несправедливость властей. И все это с таким презрением. Их презрение к ней, ее презрение к ним и ко всему, что за ними стоит. Последствия сказываются до сих пор…