Синяки на душе - читать онлайн книгу. Автор: Франсуаза Саган cтр.№ 14

«Я, мне, меня…» Насвистывая от счастья, Славная Дама из Гонфлера бросила взгляд в другое окно: коровы паслись на стертой зимой траве, собака, как заведенная, играла с палкой, деревья стояли, повернув листья к небу, все было тихо, везде был разлит покой. Ни мыслей, ни птиц. Уж лучше быть разбуженной завтра криком птиц, чем кипением мыслей. Она спала, не меняя позы, вытянув под углом поврежденную руку, будто чужую. Проснувшись утром, чувствовала, что рука онемела – она ведь действительно была сломана – и ей хотелось ее утешить, увидеть, как снова сгибаются пальцы. Абсолютное безразличие к физической боли и не менее абсолютное хорошее отношение к самой себе иногда беспокоили нашу писаку. Шизофрения, эта летучая мышь (calva sorices), низко летала над ней в том году. Только этого ей и недоставало. Так же как в прострации, ничего не симулируя, она перенесла наложение швов без анестезии, так и сейчас, в том же состоянии, она беспрерывно читала, укрывшись в своем маленьком гнезде, заполненном подушками, сигаретами, клинексами, – гнезде, которое, кроме всего прочего, никогда не считала достаточно совершенным для своих прекрасных глаз.

Славная Дама из Гонфлера глубоко вздохнула: первая вечерняя птица, та, что выводит «фьюи-фьюи», начала свою песню. Солнце скрылось, и дама захотела пить. Она так и не поработала. «Еще один пустой день», – сказала она вслух, но внутренний голос, когда она стояла перед потемневшей лужайкой, прошептал: «Еще один день спасения». Есть иногда в жизни такие передышки, когда можно смотреть в окно, чуть улыбаясь, полублагосклонно-полупонимающе, не требуя ничего – только жить и хорошо чувствовать себя в своей шкуре, в то время как вечерняя птица поет свое «фьюи-фьюи». Но эти передышки редки: во всех наших источниках энергии сидят тигры, которые тут же просыпаются и начинают терзать друг друга.

– Телефон не звонит уже три минуты, – сказал Себастьян. – Это прелестно. Вы не находите, мадемуазель?

Секретарша нерешительно посмотрела на него. У сотрудников Робера Бесси всегда был очень занятой вид, и если не звонили им, они звонили сами и называли ее «малыш» или Элиза. Этот крупный человек, спокойный, беспечный, мало напоминал ответственного за связь с прессой. К тому же ее мучило любопытство: он всегда подавал ей пальто, вставал, чтобы зажечь ей спичку, и, казалось, ему совершенно неизвестен такой стиль общения, как «наскок», принятый в конторе. Он здесь всего три дня, а бюро уже изменилось. Никто не орет, не бегает по коридорам, бормоча «простите», если наталкивается на кого-нибудь в дверях. Что скажет месье Бесси, вернувшись из Нью-Йорка? И еще, ему звонили очень редко, и звонки были довольно странные: иногда звонила его сестра, и он разговаривал с ней как с любовницей, а иногда звонила мадам Жедельман, его любовница, с которой он говорил как старший брат.

– Месье Ван Милем, – робко сказала она, – не забудьте, в шесть часов придет Бруно Раффет.

– Бруно Раффет? – переспросил он.

Она вздохнула. Бруно Раффет ворвался в мир кино неожиданно и подавал большие надежды в конюшне Бесси. Ему было двадцать пять лет, он был чертовски красив, не бездарен, и кинематографическая пресса только о нем и говорила. Секретарша встала, взяла личное дело Раффета и положила его перед Себастьяном.

– Может быть, вы почитаете его, – сказала она, – он довольно известен и довольно обидчив.

Себастьян улыбнулся, открыл личное дело и залюбовался красивым животным, которое там себя демонстрировало.

– Он, должно быть, нравится женщинам, не так ли? – сказал он.

Ответом ему был глубокий вздох. Он внимательно рассматривал правильные черты лица, близко посаженные глаза, сверкающие зубы… Ласковый волк – вот на кого был похож этот молодой человек, даже на фотографии. И к тому же алчный волк. Увы, Себастьян не видел ни одного из его фильмов.

– И о чем же я должен с ним говорить? – спросил он.

Она развела руками.

– Не знаю… Это месье Бесси его… э-э, открыл, и он часто приходит сюда… э-э, посоветоваться.

Она слегка покраснела. Себастьян вспомнил о наклонностях своего друга Бесси и подумал, что надо бы непременно посмотреть на этого волчонка.

– И какой же совет, вы полагаете, я могу ему дать? – весело спросил он. – Кроме того, чтобы он продолжал чистить свои великолепные зубы дважды в день…

– Я не знала, где его найти, и не смогла отменить встречу.

– Веселое будет зрелище, – сказал Себастьян.

Конечно, это было весело. К нему зашла Элеонора, и они вместе подождали юную звезду; Элеонора была в прекрасном настроении, наговорила бедной, но, разумеется, «очаровательной» Элизе множество комплиментов, а «коллеги» Себастьяна один за другим приходили знакомиться с его сестрой – она сидела за письменным столом Себастьяна, нога на ногу, и равнодушно принимала знаки внимания. В конторе, стены которой были выкрашены эмалевой краской, царило нечто похожее на «хороший тон», в стиле «двора Людовика XIV», и это там, где обыкновенное внимание считалось верхом активности, а единственным выражением уважения – похлопывание по плечу.

Однако молодой волк, появившийся в конторе, остановился на пороге удивленный, немного скованный и, прежде чем войти, перевел дух. Себастьян заметил это и сделал вывод, что с инстинктами у того все в порядке и что внешность не окончательно подавила его. Бруно Раффет был действительно очень красив: цвет лица, что называется, кровь с молоком, как и полагается у очень молодых людей, белокурые волосы, вернее, белокурая шевелюра – и большие, немного тяжеловатые руки, которые годам к сорока обещали стать утонченными и изящными, в силу профессии. Ко всему прочему, на левом глазном яблоке у него было крошечное голубое пятнышко, придававшее лицу выражение хищника во время охоты, как будто этот маленький сосудик в глазу лопнул от напряженного внимания, выслеживания, подстерегания, и от этого он действительно был похож на хищного зверя. Он вежливо осведомился о Робере Бесси, с заинтересованным видом пожал руку Себастьяну. А увидев Элеонору, растерялся. Она была не похожа ни на одну из старлеток, которыми кишело бюро Бесси, тем более она не была одной из тех женщин, которых теперь называют светскими (то есть женщиной богатой или такой, которая это богатство ценит), и она не была дамой-сценаристкой. Так кем же она была? А ее брат, рассеянный верзила, так не соответствующий этой конторе, который вдруг подумал, а не увлекся ли наш дорогой Робер этим малым, вряд ли поможет ему получить ответ на этот вопрос.

Отношения Бруно Раффета и Робера Бесси, называемые обычно отношениями педерастов, начались еще в то время, когда Бруно мучили голод и жажда, и продолжались до сих пор, когда жажда славы стала мучить его еще больше. Но для него познание этой стороны человеческих отношений было связано только с мыслью о комфорте. Когда он просыпался в доме мужчины, то был уверен, что найдет электробритву, халат своего размера и манеру выражать свои мысли, свойственную ему самому – резковатую и утонченную одновременно. Когда же он просыпался в доме женщины, то на коленях у него уже стоял поднос с завтраком, под подбородком была кружевная салфетка, а рядом – любующаяся им женщина, и он уходил оттуда недовольный и небритый. Так что чувственность для Бруно Раффета относилась до сих пор к области чисто практической, как «Искусство вести хозяйство». Обладая от природы темпераментом, он и сам с легкостью мог себя удовлетворить, при этом он спал сном ребенка и видел веселые сны; он был прототипом того племени, гибридом до тридцати лет, представители которого могут драться до смерти в каком-нибудь кафе из-за любого обоснованного намека и, с другой стороны, быть до смерти избитым просто ради удовольствия каким-нибудь старым господином или престарелой дамой с розовым пушком вместо волос. Неопределенный продукт неопределенной эпохи, для которого определенным было только одно: деньги, которыми он набивал карманы, – только их он желал, только их стяжал, и во всех случаях только для себя. Так что, наткнувшись на непонятную стену – глаза Элеоноры, ее манеру держаться, – он был удивлен не меньше, чем Колумб, неожиданно оказавшийся среди славных дикарей Америки. Он был слишком молод и слишком раним, чтобы показать свое удивление, и тогда Себастьян понял, что предстоит пережить этому парню. Нет ничего ужаснее для молодого волка, чем натолкнуться на ласковую, но неприступную козу месье Сегина, но месье Сегина 1972 года, разумеется. Себастьян заранее знал, что Элеонора, даже если ему и удастся хватануть ее зубами, не будет жалобно блеять; кусок же, который он утащит себе, если у него это получится, оставит на губах привкус необычный и неповторимый. Все это пронеслось у него в голове, пока молодой человек здоровался с ней, но отдавал себе в этом отчет только Себастьян. Для Элеоноры это был всего лишь еще один маленький хищник, и единственное, что она заметила сначала и из-за чего он ей таким показался, – это крошечное голубое пятнышко у него на глазу, малюсенькое бельмо. Именно благодаря ему она подумала, что он, должно быть, ласковый и неловкий, как щенок, который был у нее в детстве. Не столько в силу возраста, сколько из-за разнообразного опыта, Элеонора теперь предпочитала собак, а не волков. Вот на этой-то двойной ошибке, зверино-сентиментально-интеллектуальной, и завязалась их история. А чтобы закончить этот бестиарий, скажу, что Себастьян, взгромоздившийся за свой письменный стол, был похож на большого гиббона, готового тайно охранять их дни и ночи.