Записки маленького человека эпохи больших свершений - читать онлайн книгу. Автор: Борис Носик cтр.№ 61

— Вот я тут был без машины, ехал в метро, — сказал Дашевский, наклоняясь к Русинову. — А там мальчишки в переходе играют, и что — как ты думаешь? — фрейлехс, семь сорок. Тут я вспомнил, как у нас на вечере, бывало, в МИСИ: заиграют фрейлехс, парторга аж перекосит. Вот это был кайф! А если нет парторга, то чего тут играть фрейлехс?

— Не знаю, — сказал Русинов. — Музыка. Она существует и независимо от парторгов. Независимо от всех.

Дашевский покачал головой.

— Хорошо бы тебе все-таки выпустить книжку, — сказал он.

— Да, хорошо, — согласился Русинов, удивляясь и своему соглашательству, и своему равнодушию.

— Надо что-то придумать. Я подумаю. Ешь салат, Сеня. Это водоросли.

* * *

До свидания с Софи оставалось еще часа три. Русинов был сыт, свободен, у него было три часа на прогулку по чудесному городу Парижу, и, если бы он мог сейчас чувствовать себя туристом, приезжим, экскурсантом, журналистом, даже писателем, изучающим этот прекрасный город с творческими целями (интересно, на каком уровне русской писательской иерархии начинаются «творческие поездки» в Париж?), уж он бы за эти три часа… Однако он не был ни первым, ни вторым, ни третьим… И даже не мог вообразить себя таковым. Он просто оказался в Париже — это был, возможно, не лучший, но, вероятно, и далеко не худший вариант. Во всяком случае, ему тут нравилось гораздо больше, чем в Улан-Баторе, точнее, он чувствовал себя здесь куда лучше, чем в Улан-Баторе. Но хуже, чем в Фирюзе и Каратаге. Во всяком случае, там было где прилечь на солнышке. И машинка его стояла на солнышке. И ему писалось, хотелось писать. Впрочем, может, это ему теперь все представляется в таком свете, иначе он остался бы навсегда в Каратаге. Никто ведь его не гнал из Каратага. Гнал, не гнал…

Русинов остановился у газетного киоска, раскрыл книженцию с каким-то непонятным французским названием и еще менее понятным подзаголовком: «фотороман». Что значит фотороман? Любовь в фотографиях. Или роман, иллюстрированный фотографиями. Фотороман превзошел все его ожидания. Это была очень высокая ступень кретинизма, еще повыше комикса. Актеры разыгрывали перед фотографом простенькие сцены, кадр за кадром. В подписях или пузыре шел элементарный текст. Все было ясно, наглядно, просто, как мычание, однако еще примитивнее, чем мычание. Будь он корреспондентом из Москвы, Русинов не нашел бы более грубых слов для этого новейшего достижения литературно-художественной мысли Запада. Разве что сравнил бы это с телевидением. Скажем, с московским телевещанием… Нет, нет, он забыл, так быстро: если бы он был корреспондентом из Москвы, он бы себе не мог позволить такого сравнения. Да и здесь непонятно кому можно было бы всучить это сравнение. Софи закричала бы уязвленно: «Там! А здесь?» Олег сказал бы: «А что? Забавная штучка этот фотороман. Все-таки умеют они развлечь человека». А проф Стенич… Нет, нет, не надо спрашивать Стенича. Во-первых, ему наверняка нравится эта штука, он учит по ней язык. Во-вторых, он сразу найдет в ней происки крупного капитала, вопреки необратимым процессам намеренно затуманивающего сознание трудящихся в связи с предстоящими выборами, на которых силам прогресса…

Площадь Шатле была улучшена гигантской рекламой балета «Волга» в прославленной постановке какого-то Лопеса Родригеса. Судя по рекламе, на берегах этой «Волги» развились неистовые испанцы в костюмах донских казаков. Русинов подумал, что при выходе на местный массовый рынок ему пришлось бы коренным образом пересмотреть свои волжские впечатления, ибо здешнему потребителю (как убеждала та же реклама) сильно полюбилась именно такая «матрушка-Волга-Волга», мутер-Волга Родригеса… Русинову припомнился отчего-то старик, переправлявший его на другой берег возле деревни Волга, что за Селищами. Был вечер, мычала корова в кустах, а на берегу уже не первый день пировала бригада гослова, готовясь в конце концов выйти на беспощадный лов. Одинокий рыбак зигзагами передвигался по полю к магазину за винным подкреплением, и ясно было, что силы рыбаков на исходе…

— Оно, видишь, какое дело, село наше раньше Тухачево называлось, — сказал старик, мерно опуская и поднимая весла.

— А потом? — спросил Русинов. — Что стряслось-то? Нынче уже четвертая Волга по берегу.

— А то случилось, что оказался враг народа по имени товарищ Тухачевский, — назидательно сказал старик. — Так что и село наше было переминовано… Теперь называется Волга.

— Он что, разве отсюда был? Из ваших мест?

— Упаси Боже, — сказал старик. — Из наших только Лиза Чайкина. И поэт Ошанинов. А все же неудобство, сам понимаешь, если ты умный человек. Так что сполком произвел переминование…

Русинов нежился на скамейке, глядя на волжский берег Родригеса. Бригада гослова, нацепив казачьи папахи из Шолохова, плясала испанский танец…

Площадь Отель-де-Виль (Ратушная или, точней, Горисполкомская) не бередила больше воспоминаний о прежней Гревской, прославленной казнями. Картинки Дюма и Гюго были сегодня далеки отсюда, дальше, чем Москва, где продавец брал теперь по три пуда макулатуры за «Отверженных» и «Королеву Марго» — полный комплект журнала «Партийное строительство» за истекшие двадцать лет. О богачка Мирра Хайкина! Впрочем, в последние годы жизни она доставала туалетную бумагу через прежнего мужа-завмага. Книжный кризис вознес в России творения французской словесности на уровень зернистой икры и туркменских ковров — культурная революция совершилась…

Подошла Софи. Встала перед ним. Бледненькая, усталая, целый день в ярме крупного капитала.

— Кофе хочешь?

Русинов уже привык к тому, что они всегда хотят кофе.

— Нет. Только что пила…

— Присядешь?

— Нет. Весь день сидела…

— Тогда, может, погуляем?

— Взять машину? — спросила она с надрывом.

— Можно гулять пешком. Хочешь пройтись?

— Конечно…

Машина была предложена для него. Сидеть за рулем в эти часы утомительно, зато она будет жертвовать собой для него. Не надо, малышка, можно пройтись пешком, подышать — а заодно я буду жертвовать собой для тебя. Мне полезно будет поразмять ноги.

Русинов что-то не заметил, чтоб она была очень довольна прогулкой. Может, ей все-таки приятнее было бы жертвовать собой, сидя за рулем машины в густом потоке вечерних машин.

С другой стороны, что за радость гулять сейчас в центре Парижа? На улице точно так же пахнет бензином, как и в ее «ситроенчике». Только неисправимые оптимисты, вроде инспектора Мегрэ и прочих работников французского угрозыска, могут учуять весенние запахи на провонявшей городской улице…

Улица Тампль. Церковь Блан Манто (Как перевести? Храм Белого Пальта?). Они вышли на какую-то закопченную, драную улицу.

— Это тоже достопримечательность Парижа, — сказала Софи. — Еврейский район. Улица Розьер.

— Действительно, — сказал Русинов. — Ты подумай!

Афиша на стене предлагала им за две тыщи поехать в какой-то летний лагерь, где вся пища будет заранее осмотрена раввином и вообще атмосфера будет чисто еврейская («амбьянс жюив»).