Крепость сомнения - читать онлайн книгу. Автор: Антон Уткин cтр.№ 46

Даже Вадим, несмотря на их внутреннее, скрытое, но ощущаемое обоими тождество, в этом был ему не равен, а если и было что-то похожее, то знал это Вадим о себе с начала, а не обнаружил с удивлением почти на середине жизни.

Вторым браком мать Вадима была замужем за сыном академика Запарина – этого Лысенко советской архитектуры. Общество чужого человека развило в нем сдержанность. Может быть, потому он вырос флегматичным и замкнутым, что можно было принять за плоды тщательного воспитания. Мать его так это и понимала, называя его «мой англичанин».

Запах масляных красок сопровождал его с детства и был для него таким же привычным и даже необходимым атрибутом жизни, как запах зубной пасты или горький аромат осени. Он наблюдал и созерцал, и впечатления мира, никак не разрешаясь, накапливались в нем и незаметно ему самому стремились к критической массе.

Он не задавал себе вопрос, отчего непременно надо перенести на холст именно это наблюдение. Ему нечего было сказать миру, но он умел слушать, что мир говорил ему. Его интересовала не философия искусства, а его технология, и в этом смысле был счастливейшим из художников. Он не знал, зачем нужно запечатлеть этот отсвет, глубину этой тени, яркость этого дня, пеленающую душу нежность вечера, но чувствовал их обаяние, прелесть с такой силой, что невозможность перенести это на полотно оборачивалась для него физической мукой. И очень скоро это увлечение довело его до самозабвения. Он пропускал время обеда и ужина, не в силах оторваться от работы, но есть было нужно, и он досадовал на эту человеческую необходимость. Он с интересом учился в университете, но стал пропускать занятия. Когда он в изнеможении засыпал, сознание его наполняли арабески образов, и во сне он что-то поправлял, что-то тонировал, что-то лессировал. Любящий компании, он едва находил время для встреч со своими многочисленными друзьями и знакомыми, да и то с неохотой. Счет часов был утерян, день превратился в ночь, а ночь в день. Он уже понимал, что эта страсть из тех, которая способна разорвать его жизнь, – это физиологическая зависимость от фактуры мазка, который сам является перевоплощенной жизнью, и искренне огорчался, когда сознавал, что к столь чистому чувству примешивается честолюбие.

По иронии судьбы он дружил тогда с девушкой, которая училась на театрального художника. Его одержимость стала ее пугать. Перепачканный краской и большей частью мрачный от сознания своего не то что бы ничтожества, а бессилия, он все меньше соответствовал тому образу, который когда-то сам собой возник и поселился в ее сознании. К чести его, он не роптал на причину своих мучений и только часто повторял полюбившуюся строфу Блока: «Протекли за годами года, и слепому и глупому мне лишь сегодня приснилось во сне, что она не любила меня никогда», имея в виду не свою девушку, а свою живопись. Они расстались без скандалов, без слез, даже без лишних слов. Она просто посмотрела на него удивленно, долго и внимательно, как бы стараясь запомнить черты этого исключительного явления, и ушла жить.

Однажды после крупной по его мнению неудачи он сложил краски, кисти и свои картонки в большую коробку из-под электрического обогревателя, замотал ее обрывком электрического провода и препроводил на антресоль. Несколько удачных пейзажей, натюрмортов и один автопортрет скромной стопкой стояли у него на книжном шкафу, как знающие свое место придворные, которые обычно тоже держатся толпой. Он решил, что талант, возможно, и есть, но время на его развитие упущено. Он понимал, что ему не стать настоящим художником, но понимал, что уметь и любить – недостаточные условия, как понимал и то, что не всякая страсть приводит к любви.

Равнодушие, овладевшее им, было только кажущееся, и лучше всего знали об этом стоящие на шкафу натюрморты. Где-то в грядущей жизни он отводил им место. Где-то очень далеко мрело начало настоящей схватки, и он боялся этого момента, ведь второй приступ всегда бывает сильнее первого. Но это время казалось столь далеким, как смерть, и голова, и руки, и душа его освободились для других дел. Как бы то ни было, но первый приступ недуга был отбит шумной, влекущей сутолокой жизни или, может быть, прошел сам.

На последней неделе перед Новым годом в Москве стало ощущаться нарастающее лихорадочное оживление. Казалось, что витрины сияют ярче, люди смотрят приветливее, – не то чтобы они изменились, а просто за мелкими радостными заботами они на время забыли о том, что в принципе они хмуры и недружелюбны. Наступило время детских елок и корпоративных вечеринок, непреходящее время надежд и праздничной сутолоки. Улицы допоздна были запружены народом.

Со студии Тимофей вышел рано. Блестки праздничной мишуры, подражая снегу, облепили витрины. Кружилась легкая ненавязчивая манна небесная, словно кто-то наносил на праздничный пирог ярко освещенного города последнее украшение. Машины медленно ездили по выбеленным, слившимся с тротуарами улицам, повсюду были пробки и суета, но это только усиливало праздничное ощущение.

Он шел вниз по Тверской, увешанной растяжками, и снисходительно читал рекламные слоганы, которые в обыкновенное время раздражали и показались бы ему убогими, и находил их остроумными, а сами услуги и товары, которые они превозносили, умными и уместными, очень пригодными для жизни. Снежинки слетали откуда-то из черного неба, опускались на плечи, лежали на волосах и нежным холодком таяли на щеках. Тимофей с удовольствием шагал по тротуару, разглядывал незнакомых людей, встречался с ними взглядами, – большей частью глаза у всех были веселые. Это ощущение праздничности охватывало даже против воли. К этому добавлялось еще ощущение свободы, как это всегда было с ним после всякой разорванной связи. О Веронике он думал легко и весело, как, скажем, люди вспоминают экзотический отпуск, окиян-море, бунгало с тростниковой крышей и пальмы на белом песке, под которыми им, однако ж, не жить.

Но на этот раз смутно говорило о себе еще какое-то новое предчувствие, как это бывает, когда в настроенную радиоволну вплетается какая-то другая, и голос, говорящий на незнакомом языке, налетает порывами ветра из какого-то немыслимого далекого далека, и вслушиваешься удивленно в мелодичные и таинственные звуки позывного станции, для кого-то олицетворяющие неизменность жизни. Словно росла уверенность, что вот-вот случится что-нибудь необыкновенное. Он знал, что это предощущение счастья и есть само счастье, что что бы ни случилось дальше, лучше уже не будет, поэтому он был вполне счастлив. Не хотелось его прерывать, а хотелось еще и еще идти по улицам и длить это чувство. Он взглянул на часы – было уже пора.

Программа вечера была настолько насыщенной, что напоминала соляной раствор Азовского моря. Надо было повидать Феликса, пересечься с Ильей, и уже несколько раз звонил Галкин, требуя встречи с настойчивостью прокурора. Но до этого предстояло недолгое свидание с Варварой. Ее «Жигули» шестой модели канареечного цвета вызывающе смотрелись между пафосным «Лексусом» и черным пиратским «BMW». Он помахал ей с тротуара.

– Русь уходящая, – пошутил он, когда она выбралась из машины.