Она что-то знала - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Москвина cтр.№ 24

«Женщина влюблена в чёрта» – это открыл Николай Гоголь, приписав своё открытие, достойное Нобелевской премии, сумасшедшему с его записками. Добавим существенную черту: женщина влюблена в чёрта, потому что чёрт никогда не является женщине в своем натуральном классическом виде, то есть с копытцами, рожками и бурым хвостом датского дога. Он всегда предстаёт в какой-нибудь роскошной личине, пусть и аляповатой, но намалёванной по высокому и блистательному шаблону. Поправка к закону Гоголя гласила бы: «женщина влюблена в Люцифера», и притом в молодого Люцифера, когда он, гордый, страдающий и одинокий, упал с неба на землю. Красота, одиночество, гордость и страдание – вот составные части романтического супа, который в любой пропорции кружит женщинам голову и валит их с ног. Жирный блеск этого супа всегда различим в любой славе любого романтического актёра, но блеск этот собственно актёрам не принадлежит. Чара наводится, напускается извне – и рассеивается по чьему-то приказу, но никак не по воле носителя чары. Если отец наш Шекспир прав и актёры – это зеркала, выходит, что сам хозяин обморочных чар и романтических туманов любит заглядывать в подставленные человеческие зеркальца? Но какой он тогда выходит шалун, однако. И сколько у него свободного времени!

Надо заметить, к Маревичу хозяин чары заглянул явно мимоходом, предпочтя затем иных избранников, – наверное, его раздражила откровенная глупость артиста. Да, Маревич был дурачок, и девочкам, после трёхлетнего священнослужения, удалось это обнаружить. Реакция была смешанной: Лиля несколько разочаровалась, Алёна огорчилась, Марина отнеслась с ироническим спокойствием, а вот Роза отказалась воспринимать глупость Маревича как факт, отменяющий Служение. У её подруг мечты как-то путались и мешались с жизнью, и они могли всерьёз видеть в длинношеем красавчике нечто вроде идеала. Роза же твёрдо знала, что Маревич – это мираж. Так при чём тут были реальные черты его личности?

Она с великим неудовольствием, просто за компанию, оставалась ждать артиста у служебного подъезда («Ну что вы хотите увидеть? Вышел, пошёл, как все»), но зато с великим удовольствием занималась приобретением цветов для него. Три года у Маревича на поклонах были лучшие букеты в театральном Ленинграде. Цветы тоже являлись прекрасным миражом, так что – мираж к миражу, такова была безупречная логика Розы…

«Гамлет» в Детском театре шел в самой простодушной интерпретации из возможных—хороший мальчик, бывший школьник, попал в переплёт. Маревич играл элементарно и сильно: хватался за голову при явлении призрака, на словах «Дания – это тюрьма» колотил руками в чёрные металлические ворота, кстати сооружённые на сцене, отчаянно рыдал над телом убитого им Полония, а советуя Офелии ступать в монастырь, сардонически хохотал. Нерешительность его прямо объяснялась неопытностью – добрый, весёлый мальчик жил до поры в счастливой семье, учился в привилегированной школе, и откуда ему было знать, как вести себя в треснувшем мире, где завелась и быстро прогрессирует гниль разложения? Стоит ли в нём жить вообще? И на диво уместно звучал у Маревича монолог про «быть или не быть» – отличник учёбы концентрировал в рассуждении все резоны, по которым жить не стоит, и единственную причину, по которой жить всё-таки приходится. Роза смотрела этого «Гамлета» бессчётно. Она и заразила девочек Маревичем, Шекспиром, страстью к фантомам и к блаженному небытию зрителя. Ведь когда гаснет свет и освещается сцена, тебя нет, ты ещё не родился или уже умер, ты не имеешь никакого влияния на ход действия, сиди и смотри, как для тебя, несуществующего, разворачивается мираж Драмы Бытия… «Смотрите, как получается из „Гамлета», – говорила Роза, – всякое знание об иномире блокировано. Отец является сыну рассказать о своей земной смерти, но не имеет никакого права рассказывать о теперешней загробной жизни. С помощью блокировки любых конкретных сведений о другой жизни людей запирают на земле. Они не знают, что там, за чертой, они боятся шагнуть, они трепещут… Вам это ничего не напоминает? КПСС тоже запирает своих подданных за железным занавесом, чтоб не утекли. Дания – тюрьма, весь мир – тюрьма, но и мироздание тоже тюрьма. Правящие миром просто копируют своего создателя!» – «Какого создателя, Роза? – возражала Лиля. – Надо ещё доказать, что он есть». – «Это аксиома», – зло отвечала Роза.

Маревич для Розы воплощал идеальный образ человека-жертвы: то был центр её зарождающегося трагического мировоззрения. Совсем иначе относилась к артисту Марина – он для неё был частью рукотворного, искусственного, забавно-игрушечного мира, в который она сразу решила попасть в качестве фигурантки. Это к ней должно быть обращено лицо героя-любовника, это она будет «о радость, о нимфа», это ей положено гибнуть, петь и плыть по вечной реке в белом платье ничьей невесты. Она хотела навсегда очутиться в нутре этого мира, где идёт другой снег и светит другое солнце. Что до Лили, то она давно искала себе службу вне фасадной идеологии, нечто всепоглощающее, несколько мученическое и разделённое с товарищами, – и нашла. Лиля откосилась к своей театральной вахте совершенно серьёзно: писала Маревичу подробные записки, как он сегодня сыграл и что следовало бы улучшить, очень волновалась о его моральном облике и всегда дожидалась актёра после спектакля, как будто желая убедиться, что непременная сценическая гибель ему ничуть не повредила. (Л Маревич на сцене отчего-то постоянно гиб.) Алёна же была по-простому рада – счастлива вырваться из коммунального ада с его распаренными бабами и бузящими мужиками в чистое интеллигентное житьё: спектакли-книжки, умные разговоры.

Следующий удар но священной любви нанёс спектакль на военно-революционную тему под названием «Горячий ключ», где Маревич самоотверженно и на редкость бездарно играл комиссара Боренко. Семиградский, главный режиссёр театра, решил стереть с Маревича нажитые штампы, и в результате бедный артист, совершенно не понимая, что ему делать, орал два часа дурным голосом» а его дивные пшеничные волосы были зачёсаны назад и покрыты лаком, отчего обнаружились начинающиеся залысины. За эту роль Маревич получил премию Ленинградского обкома комсомола, за чем последовал последний и окончательный удар – артист не только вступил в партию, но и немедленно возглавил партийную организацию театра. Хитрый и мудрый ход Семиградского, осторожно и с большим умом выстраивавшего оборонительные укрепления театра (на носу была премьера по Окуджаве!), оценили все посвященные, но девочки были потрясены. В сладкую область чистой мечты замешалась кислая скука реальности! «Парторг не может играть Гамлета, – отчеканила Роза. – Максимум – Клавдия».

Она не перестала любить Маревича, но её чувство осложнилось: избранник выказал признаки очевидного падения. Да, так и должно было быть в испорченном мире, где погибало всё прекрасное, потому что прекрасное было случайностью, а гибель – законом, но ведь единственное, что позволено человеку, – это личное отношение ко всему на свете, позволено до поры, пока он это свое личное хранит в душе и не трезвонит о нём по миру. И чувство Розы приняло надрывный и страдальческий оттенок – падение любимого было не остановить, оставалось скорбеть и оплакивать его гибель.

Марину тоже царапнуло известие о партийности Маревича: оно неприятно свидетельствовало, что мир, в который она так хочет попасть, замешен на общей грязи и дискретен. «О радость, о нимфа», разгримировавшись, идёт на партсобрание, где вечно погромыхивают ключами от очередной плахи. И всё-таки, верила Марина, есть тайные способы превращения в человека-невидимку, которого глупости исторического времени обходят стороной. Надо уметь немножко исчезать, и учиться этому придётся прямо сейчас!