«Бедняга Симон – просто душка, однако…» – начала было Ольга. Но тут же сочла слово «душка» неподходящим и непригодным для произнесения вслух.
– Симон – очень странный зверь, – проговорила она.
– Что вы этим хотите сказать, крошка моя? Давайте присядем на минутку, – предложила Эдма, распахнув дверь в дамскую туалетную комнату, и они устало опустились на банкетку перед зеркалом.
– Хочу сказать, что он великолепен как друг, но в целом очень труден как близкий друг, – проговорила Ольга со смущенным смешком, причем ей самой это показалось весьма изысканным, но заставило беспристрастную Эдму заскрежетать зубами. – Симон постоянно подозревает, что я не люблю его как просто человека, и он практически скрывал от меня, что является режиссером! Знаете, ведь только в Каннах я одновременно узнала, что он режиссер и что он получил Гран-при. Еще год назад он был практически неизвестен, и я должна признать, что среди нас немного таких, кто мог бы поговорить об успехах Симона Бежара в области кино, – заявила Ольга, сопроводив свои слова горделивым смешком, долженствующим обозначать и ее незаинтересованность, и ее проницательность.
Несчастная не знала, что Симон уже успел рассказать Эдме, как в вечер присуждения премий ему на шею бросились четыре старлетки, и среди них была Ольга Ламуру – именно «ру» – собственной персоной. Эдма Боте-Лебреш мысленно адресовала Ольге саркастическое: «Браво! Тысяча раз браво!»
– Однако же теперь, когда он во мне уверен, – продолжала Ольга, погрузившись в идиллические мечтания, – уверен во мне и в моей верности, уверен в определенном плане… Ибо, обратите внимание! – со всей живостью продолжала она, в то время как Эдма, охваченная каким-то первобытным гневом, готова была закусить несуществующие удила. – Обратите внимание: я говорю об истинной верности, верности долговременной, а не той, которая выдается «от пяти до семи» или зависит от приливов крови или приливов чувств, которые случаются по вечерам у нас, молодых… у нас, женщин, – уточнила она.
Эдма слушала Ольгу с пониманием и время от времени резко встряхивала головой, подаваясь в сторону молодой женщины.
На это обратила внимание Дориаччи, войдя, в свою очередь, в туалетную комнату. Ее горящий взгляд был язвителен и проницателен одновременно, и, разглядев уловки Эдмы, она принялась наблюдать за ними поначалу недоуменно, а потом весело и в конце концов разразилась низким, громовым хохотом, устоять перед которым было невозможно.
– Да что это с вами? – спросила Эдма Боте-Лебреш, слегка огорченная тем, что послужила причиной смеха, но готовая к нему присоединиться, и прекратила встряхивать головой.
– А вот что, – пояснила Дориаччи и, глядя в зеркало, передразнила Эдму. – Вы трясете головой, но стриженые волосы остаются на месте. Помните анекдот про бельгийцев и спички? Чтобы узнать, осталась ли в коробке хоть бы одна спичка, они трясут головой, но не коробком, – проговорила она спокойно, но тут же снова расхохоталась неукротимым смехом, заразительным для Эдмы и раздражающим Ольгу, ибо она сразу же вспомнила историю с молодой коровой.
– Мы тут беспокоимся… – не без колкости начала она, обращаясь к Дориаччи, которая уже уселась и стала пудрить щеки гигантской пуховкой ярко-розового цвета.
«Странно, до чего велики все ее аксессуары», – вдруг пришло в голову Эдме. Понадобится какая-нибудь особо несуразная или особо фрейдистская теория, когда она станет рассказывать об этом в Париже.
Обеспокоенная Ольга настойчиво допрашивала Дориаччи:
– Но что можно делать в Пальме целый день?
– Там очень мило, – заявила Дориаччи, насмешливо глядя на собеседницу. – Там можно увидеть очаровательные уголки или встретиться со старыми друзьями, смотря по настроению. А на нашем судне-призраке ничего не произошло в мое отсутствие?
– Андреа чуть не продырявил палубу, бегая взад-вперед, но полагаю, что это все, – ответила Эдма.
– Смотрите-ка, мы все трое на «а»: Дориа, Эдма, Ольга. Забавно, – проговорила Ольга голоском, напоминающим звуки флейты. – У нас одно и то же окончание, – продолжала, не замечая изумления на лицах собеседниц.
– Поскольку мы не из одной семьи, то это не страшно, – подчеркнула Эдма Боте-Лебреш.
И, поднимаясь, поскольку уже успела поправить макияж, правда, довольно неудачно, она продолжала:
– Моя дорогая Ольга, будьте любезны, подержите этот документ при себе, не так ли? Мы еще поговорим на эту тему… а также о ваших психологических проблемах, – добавила она слегка усталым голосом.
Оставшись наедине, Дива и Ольга Ламуру поначалу не смотрели друг на друга, затем их недоверчивые взгляды словно сами по себе пересеклись в большом зеркале.
– Как дела у месье Летюийе? – спросила Дориаччи любезным и одновременно презрительным тоном, расправляя слипшиеся ресницы щеточкой с черной тушью. Выражение ее лица было холодным.
– Об этом следует спросить Клариссу Летюийе, – сухо проговорила Ольга, она охотно последовала бы за Эдмой, но, представляя себе критический взгляд, который Дориаччи бросит ей вслед, она почему-то робела, робела настолько, что решила покрыть ногти на ногах лаком, всегда, к счастью, находившемся в ее сумочке. А Дориаччи закрыла свою огромную сумку.
– Если я и буду что-то спрашивать у прелестной Клариссы, то только про новости, связанные с прекрасным Жюльеном. У вас недостаточная информация, дитя мое: на этом корабле пары не всегда являются законными супругами…
Ирония была слишком очевидной, и Ольга, побледнев от негодования, пролила несколько ярко-красных капель на новые джинсы. В отчаянии она искала подходящий ответ, но ее утомленный мозг, несмотря на все ее усилия, оказался не в состоянии его найти.
– Вам следует подкрашивать волосы, – посоветовала Дориаччи, величественно направляясь к двери. – Ваша внешность стала бы более запоминающейся, если бы вы выбрали венецианскую рыжину… А как крашеная блондинка вы имеете несколько бедноватый вид!
И она удалилась, оставив Ольгу в ярости, на грани истерики. Она поднялась на палубу снова вдохнуть свежего воздуха. Она была буквально вне себя и немного овладела собой, только увидев на палубе Андреа, погруженного в печаль. После недолгих колебаний Ольга все-таки решилась пойти предупредить Жюльена Пейра.
– Вы занимаетесь спортивной ходьбой? Великолепная идея…
И Жюльен зашагал в ногу с Андреа, чья бледность его не на шутку беспокоила. Андреа старался смотреть в другую сторону, грусть, разлитая по его лицу, придавала ему вид измученный и одновременно совсем юный. Как такой красавчик мог сходить с ума из-за шестидесятилетней женщины, у которой он был чуть ли не сотым любовником и при этом явно не последним? Нет, мир перевернулся! И несмотря на инстинктивное уважение к Дориаччи, Жюльен злился на нее. Этот жиголо не был расчетливо-холоден, как положено жиголо, и она не должна была заставлять его расплачиваться так жестоко, а то, что Кларисса пыталась оправдать ее, не нравилось Жюльену, словно в этих оправданиях крылось предательство.