Шырь - читать онлайн книгу. Автор: Олег Зоберн cтр.№ 5

Я вздохнул и пошевелил левой ногой, ощутив неизменность ступни. Не поеду сегодня на фестиваль русскоязычного хокку, решил я, не поеду на круглый стол по Якову Полонскому, отменю встречу с издателем Томасом Нестеровым, пусть он подождет, а поеду я в Коньково, к одной знакомой малолетке.

В эту минуту еще один Олежа, верующий в незлую правду и распределение труда, в надличностную дружбу и Конституцию РФ, тот Олежа, который корит меня за использование словосочетания «блядская жизнь» в повседневной речи, который то и дело повторяет мантры «ври, да не завирайся», «не задерживай сам себя» и «молчи, веером тумана не разгонишь», в общем, тот, который иногда неисповедимо дает знать о себе совестливыми порывами, он, этот Олежа, очнулся и сказал:

— Воздержись сегодня от поездки в Коньково, зачем тебе малолетка? Середина сентября, тепло, дождя не обещали, сейчас встань, прогуляйся, выпей в каком-нибудь заведении кофе, лучше в «Хлебе насущном» в Камергерском переулке, там миловидная официантка к тебе привыкла, перекуси чего-нибудь и займись делами. И не забудь о Томасе Нестерове, продай ему авторские права на несколько рукописей. Глобальных дел не провернешь, но, может, на душе станет легче. А если отправишься в Коньково, весь день пропадет.

Верующий Олежа умолк, и я внял ему: да, да, моя изящная волоокая малолетка, к сожалению, совсем не подходит для того, чтобы отдаться со мной чарам ступни. К тому же, когда мы последний раз встретились, три дня назад, меня укусила за руку беспородная собачка малолетки (хотел погладить), и я в сердцах сказал ей, что собачку надо усыпить, а из шкуры сшить меховые тапки. Малолетка очень обиделась и наверняка мне это припомнит, если я сегодня к ней приеду… И бриться лень, а когда я небритый и колючий, малолетка психует.

И я передумал ехать в Коньково. Муравей побежал вправо, мыслил я, муравей побежал влево, к чему метаться? Коньково ли, не Коньково ли… Да и очередной незамысловатый секс с малолеткой — это же кощунство перед семантическим полем ступни, перед всем лучшим, что судьба вкладывала в меня, пока я взрослел, изнашивая по свойственным мне тернистым маршрутам кеды, сандалии и ботинки.

Покинув ретроспективный обувной ряд, начало которого грезится где-то на тропинках постсоветского детства в окраинном московском районе, то есть между бедностью, криминалом и диковинками продовольственного импорта, я смущенно подумал, что, пожалуй, истинно близкий мне человек может и не быть женского рода. Разве женщина выдержит антиномии левой ступни? Для этого нужен атлант с божественным газом вместо бренного мозга, и какая уж тут малолетка из Конькова?..

Верующий Олежа забеспокоился, черты его закоснели, и в них неумолимо прорисовалось деятельное гомофобство.

Я перевернул подушку на прохладную сторону и заговорил сам с собой.

— Не заходи слишком далеко, — произнес верующий гомофоб. — Ты потеряешь лицо, недруги украдут твое имя, маскарад кончится, и Господь не благословит тебя иметь потомство.

— Неправда, — возразил я, — теперь каждый честный российский гей, не чуждый культурным инновациям, имеет большую традиционную семью, а в спальне его висит распятие. Впрочем, люди плодят детей в утешение земному богу, а его и без меня есть кому утешить.

Верующего гомофоба это не убедило.

— Много у тебя богов, Олежа, на все случаи жизни, — сказал он. — Нехорошо.

— Ступня шепчет, что богов столько же, сколько и Олеж, — ответил я и перешел в наступление: — По-человечески, чтобы восстановить в России сексуально-историческую справедливость, надо поставить памятник геям, погибшим во время Великой Отечественной войны. Они же не освобождались от призыва.

— Зачем? — изумился верующий гомофоб.

— Потому что памятники натуралам стоят повсюду, а геям — ни одного.

— А Петр Чайковский?

— Петр не воевал, — уточнил я.

— Но памятники-то ему стоят, — гнул свою линию верующий гомофоб. — Пусть кто хочет несет к ним тюльпаны в День Победы, а лишние идолы нам не нужны…

Верующий гомофоб говорил, и полностью отрешиться от меня ему не давала именно ступня, связуя все мои мнительные вариации. Естественно, наши безмолвные реплики чередовались быстрее скорости прочтения, они ложились, как карты во время торопливой игры двух друзей в подкидного дурака, и, конечно, без намека на мухлеж, потому что обманывать самого себя, хоть и раздвоенного, я не мог.

Я замешкался с ответом, и верующий гомофоб выложил свой главный козырь: слово «таинство». Видимо, он надеялся, что я разархивирую это слово согласно тому, как меня учили когда-то в церковно-приходской школе, и оно троянским коньком расстроит изнутри мои скоромные воззрения, но случилось иное. Когда верующий гомофоб медленно произносил «та-ин-ство», уже на слоге «ин» я почувствовал в кончике большого пальца левой ноги слабую боль, укол, который показался мне настолько приятным, похожим на укус за ушко во время любовной игры, будто кусал меня не человек, а воплощение всего того в эротике, что обычно остается за периметром рассудка.

Верующий гомофоб, почуяв неладное, сменил тему беседы, вновь побуждая меня к труду.

— Езжай на фестиваль русскоязычного хокку, Олежа, — занудствовал он, стараясь казаться более спокойным, чем я. — А потом, к шести часам, иди в институт на круглый стол по Якову Полонскому, тебе же выступать не обязательно, надо просто посидеть в президиуме, тебя просил твой научный руководитель, не огорчай старика. И не забудь о Томасе Нестерове.

Я промолчал. В кончике большого пальца еще раз волнующе кольнуло. Я представил, как сегодня на круглом столе по Якову Полонскому выступят докладчики, иногда лукаво интонируя на остроумных местах в своих исследованиях, отчего создастся крайне пошлое ощущение конечности высказывания. И докладчики горды собой, будто небеса априори за что-то должны им — патетическим неряхам, называющим себя актуальными литературоведами. Эти люди что, вечно жить собрались? Как можно столько думать лишь о Якове Полонском, когда они еще не познали даже частей своих тел? Как можно годами писать объемистые книги о Якове Полонском?

— Жалкие формалисты… — простонал я в подушку, и дух ступни загудел, вторя моему негодованию.

Велеречивые бараны, не могут постичь Полонского, продолжал я опять беззвучно, не понимают, что разгадка его текстов лежит на поверхности, и вот он, один ключик: известные строки «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету…» — это вовсе не о костре, а о механизме мышления: мозг перегрет, поэтому летят искры. А почему перегрет? Потому что проблема со смазкой, природа не оставила в этой тетради место для нот прелюдии, а страсть безмерна, втулки раскалены, и в итоге — что-то там соблазнительно мерцает на исходе позапрошлого века. И круглый стол надо было назвать точнее: «Яков Полонский и работа мозга». И обязать каждого докладчика выдать одну-единственную емкую реплику о грубом нетерпении.

Верующий гомофоб во мне с сомнением покачал головой.

— К тому же что мне делать с этими русскоязычными хоккуистами? — я снова обратился конкретно к нему, к его постнической физиономии. — Их не продашь ни в Европу, ни тем более в Азию, где своих хоккуистов полно. А если отдавать себе отчет в том, что ступня…