Смятая постель - читать онлайн книгу. Автор: Франсуаза Саган cтр.№ 41

Зато другим – Тони, Никола и прочим – она объявляла о своей любви к Эдуару без всякой сдержанности и скромности. Казалось, это придает ей больше ответственности, риска, даже респектабельности. Она говорила им: «Я люблю Эдуара» – так же, как молодая женщина могла бы сказать: «Я беременна». К несчастью, друзья давно уже считали ее бесплодной, во всяком случае, в области чувств, и объясняли растущей славой Эдуара эмоциональную беременность, которую так смехотворно раздували речи Беатрис. Она была женщиной до мозга костей, и ее чувства били теперь через край, как раньше била через край бесчувственность. Беатрис сложила оружие, каким еще недавно пользовалась с оглушительным шумом и звоном, но ее погруженность в любовь, ее капитуляция меньше изумляли ее друзей, чем свойственная ей жестокость. Влюбленных женщин, слава богу, не так уж мало, зато женщины независимые, жестокие и гордые своей жестокостью встречаются гораздо реже. Друзьям казалось, что Беатрис сменила блестящую роль на заурядную и пошловатую, и они невольно досадовали, но вместе с тем были и довольны. Однако если жестокость имеет право быть оглушительной, то любовь должна быть скромной, и, нескромно афишируя свою, Беатрис лишала ее достоверности. Потому что от таких, как она, от жестоких хищниц, от таких Беатрис ждут, чтобы они любили тайно, против своей воли, против своей природы, и прятали свои чувства, как кожную болезнь. И только когда все уже кончено, все убеждаются, что и они способны были любить, но убеждаются «после», когда уже слишком поздно, когда все кончилось бедой, когда разорвалось их жестокое сердце. Тогда все говорят: «А ведь она и в самом деле была привязана к своему Эдуару, и привязана куда больше, чем признавалась. Она дорожила им и даже очень». И смотрят насмешливо или сочувственно, а несчастная жертва прячется, издевается над собой или плачет где-нибудь в уголке.

Но Беатрис, как обычно, опять отступала от правил. Стоило Эдуару исчезнуть минут на десять, как она бледнела, искала его глазами и спрашивала о нем метрдотеля, и многие вполне расположенные к ней люди считали это наигранным, неприличным и, уж во всяком случае, неуместным. Но Беатрис не играла: она уже видела Эдуара под автобусом, худое, длинное, такое знакомое тело раздавлено, ясные карие глаза затуманены, и нет больше той нескончаемой любви, которой он ее одарил. Беатрис сотрясала дрожь, и, когда появлялся Эдуар, она спрашивала: «Где же ты был? Я так переволновалась» – таким дрожащим голосом, что и он невольно вздрагивал от удивления, что покупка пачки сигарет может иметь такое значение. В такие минуты он никак не мог поверить в любовь Беатрис. Не мог понять, что, застигнутая врасплох потоком чувств, Беатрис будет в своем поведении нелогична и необузданна без всякой меры. Просить ее хотя бы притвориться на минуту равнодушной было бесполезно, все равно что просить человека, умирающего от жажды, подождать возле ручья, пока ему принесут стакан. Именно из-за отсутствия всякой жеманности она казалась жеманной, когда, например, уходила потанцевать, целовала сидящего за столиком Эдуара в лоб долгим поцелуем и не замечала, что он сидит, закрыв глаза, испытывая и физическое удовольствие, как всегда от ее прикосновений, и смущение. Беатрис же казалось, что любое ее движение наполняет его восторгом. Сколько раз он молил ее о поцелуе, о нежном взгляде? Теперь она была счастлива, что может дарить их без счета и невольно, и ничто на свете не могло ее остановить. Да ее и не останавливали, ночью рядом с ней был все тот же обезумевший от страсти мужчина, ненасытный волк, преданный пес, кому она говорила: «Я люблю тебя», а он просил ее тысячу раз повторить это признание; он говорил: «Повтори, повтори, что ты меня любишь, поклянись мне, повтори еще раз», и так всю ночь напролет. И она видела, как встает светлая заря счастья, утомления и роковой неизбежности.

О роковой неизбежности думал и Эдуар, когда вспоминал признание Беатрис две недели тому назад. Ни на одну секунду и вопреки намекам, его удивлявшим, он не думал, что Беатрис полюбила его за новоиспеченную славу, за возникшую известность. Он уважал Беатрис, он в ней не сомневался – его сомнения распространялись только на отношение Беатрис к нему. И он был по-прежнему уверен, что живет на вулкане, ожидая, что в один прекрасный день она сбросит его оттуда с шумом и грохотом. Но теперь, после ее признания в любви, его отставка, их разрыв покажутся ему предательством, противным, заурядным, а не стихийным бедствием, какого он ждал. Беатрис нарушила правила игры, сделав свою ставку, она смошенничала, спутав ему карты. Он досадовал на нее не потому, что она лгала ему, а потому, что, вполне может быть, говорила правду. «Я не в силах вынести ни правды, ни счастья», – думал он о себе, и эта мысль только удваивала его презрение к себе, удваивала его сомнения и сожаления. «Куда исчез его великолепный палач? Откуда взялась влюбленная в него женщина?» И когда Беатрис приникала к нему, заботясь теперь о его наслаждении даже больше, чем о своем, Эдуар, хоть и покоренный и очарованный ее неумолимым искусством, чувствовал странную ностальгию по той, иной женщине – той же самой, конечно, – но в которой было больше эгоизма, властного и бесстыдного… Беатрис могла быть неотразимой и в своих требованиях, и в своем послушании, и она это знала. Но она не знала, до какой степени готов ей покоряться Эдуар. И до какой степени он любил ее, когда она, по-королевски, в любой миг могла позвать его в спальню и, даже не дав времени раздеться, без всяких предварительных прикосновений, давала ему четкие указания, потом грубые приказы и, наконец, оскорбляла самыми последними словами. Когда, забыв о нем, будто он был предмет или случайность, она откидывала голову, утыкалась, заглушая крики, в подушку. Вот тогда она сливалась с мифом, созданным Эдуаром, не отличалась от его воспоминаний. Этой свирепой жрице он и отдал всего себя. С первой же ночи, проведенной с ним, она приобщила его к своему кощунственному и огневому культу, сделав из умеренного приверженца удовольствий, каким он был до тех пор, слепого фанатика.

Жолье умирал. Беатрис ждала со дня на день, когда же он решится, но прошла неделя, а он становился все рассеянней и словно забыл о собственной смерти. Его врач – друг и соучастник одновременно – говорил с некоторым испугом о временном улучшении, и Беатрис боялась, как бы Жолье не дрогнул в последнюю минуту; боялась, что однажды, придя к нему, не увидит его как обычно лежащим на спине и глядящим в потолок, не увидит на полу пустые ампулы, что слуга объявит ей бесцветным голосом: «Мсье уехал в больницу». В больнице, она знала, у него отнимут смерть, которую он для себя выбрал. Его муки продлят там на некоторое время, но ни она не сможет помочь ему, ни он сам. Эта мысль пугала ее. Но за кого она боялась? Разве это был Жолье, неотразимый Жолье, любитель походить пешком и побегать за юбками, влюбленный в улицы и во всех уличных женщин? Жолье, созданный, чтобы летать на самолетах, жить в столицах и ночевать в случайных постелях? Свой человек за кулисами и в ложах, справлявшийся и с успехом, и с провалом? Эрудит, способный на беззлобные выходки, мужчина, обожающий бессердечных женщин, охотник, вечно идущий по следам, разве это он – мумия с неподвижными голубыми глазами, которая никуда уже не способна бежать, сбежать, избежать – не способна покончить с собой? Чего она требует от этих останков, пропитанных морфином, которые не находят времени умереть, как Жолье не нашел времени полюбить? Однажды, когда она была у него, он по неловкости разбил одну ампулу, потом вторую, и лоб Беатрис покрылся испариной, так же как у него самого, пока он наконец не справился со шприцом. Да, она боялась за него. А что, если в выбранный им день он не сможет, физически не сможет сделать те три простых движения, из которых состоит укол, что тогда? Но в тот же день, во второй половине, Жолье улыбнулся ей прежней улыбкой, наклонился и выдвинул второй ящик ночного столика: там лежал готовый, полный до краев, большой шприц и, казалось, выжидал. Беатрис смотрела на него с таким же ужасом и восхищением, как на револьвер, кинжал, короче говоря, как смотрела бы на любое оружие; но оружие было, по крайней мере, красивым. А это… ум, душа, взгляд Жолье – все будет уничтожено обыкновенной бесцветной жидкостью из стеклянного шприца… Она подняла взгляд и встретилась глазами с Жолье – в них была та же растерянность и то же почтение, что и у нее.