— Простите, что я спрашиваю. Это нельзя?
— Нет, кажется, можно. Вы ведь по-хорошему спрашиваете.
— А детей у вас не было?
— Был один. Он умер. Во время блокады.
— Простите, Надюша, милая.
— Ничего, Костя.
— Вы плачете?
— Ничего, Костя. Это хорошо — иногда поплакать. Не думайте, что вы мне напомнили. Это всегда со мной.
— Костя, вы спите?
— Нет, Надюша, не сплю.
— Я вам все про себя рассказала, а вы мне — ничего.
— Это верно. Я расскажу. У меня была жена, Рора, Аврора. И сестра Циля. Перед самой войной я их отправил к тетке, под Житомир. Когда немцы заняли Житомир…
— Не надо, молчите, Костя. Я все поняла.
— Костя, вы еще не спите?
— Нет, дорогая.
— Вы плачете?
— Совсем немножко.
— Костя, вы очень любили Рору?
— Очень.
— Это плохо, что мы сейчас о ней разговариваем?
— Нет. Я сам об этом себя спрашивал и решил, что не плохо.
— Почему-то считается, что нужно молчать о самом важном. Верно это?
— Отчасти верно. Нет. Все зависит от того, как говорить.
— Но трудно же всю жизнь молчать.
— Говорите, Надюша.
— Ну вот, я тоже очень любила Сережу, мужа. Но маленького я любила больше. Он ведь совсем недолго жил, а я его больше всех любила. Главное, это было почти одновременно. Накануне получила извещение, а на другой день мальчик умер. Я думала — так не бывает. Не верила. У меня все спуталось. Я виновата перед Сережей: из-за маленького я ему почти не уделила горя.
— Я это понимаю.
— Ну, спите, Костя.
— Надюша, я вас расстроил, вы не спите и все вздыхаете. Экий я болван.
— Нет, милый, не упрекайте себя. Напротив, я рада, что все вам рассказала.
— Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
— Давайте.
— Знаете, сегодня я себя чувствовал невероятно, колоссально счастливым. За все нормы!
— Как это хорошо!
— И знаете, не только из-за диссертации. Ну, конечно, и из-за нее тоже. Но не только. Во-первых, я очень почувствовал, как-то по-особенному, что у меня много друзей. Кроме того, мне показалось, что и в науке у меня кое-что получается.
— А раньше вы в этом не были уверены?
— Нет. В сущности, я не ученый. Пожалуй, мне не надо было заниматься техникой. Скорее, мне надо было стать врачом. Как мой дедушка. Он прекрасный врач, до сих пор работает, несмотря на годы.
— А кто еще у вас есть, кроме дедушки?
— Сестра его, тетя Роза. Я вас как-нибудь туда сведу. Любопытная пара.
— А ваши родители?
— Оба умерли. Мама умерла, когда мне было тринадцать лет. А отца посадили в тридцать седьмом году. Он умер в тюрьме.
— Как страшно.
— Да. Я с отцом не был особенно близок, но все-таки был уверен, что он ни в чем не виноват. До сих пор уверен. Если бы он не умер, я убежден, его бы выпустили.
— Костя, всех невинных выпускают?
— Хочу думать так, Надюша, милая.
— И я хочу. Но иногда не удается. Страшнее всего, что никто никому не верит. Все про себя что-то думают и молчат.
— Говорим же мы с вами сейчас…
— Это так редко ывает. Вы меня не боитесь?
— Нет, не боюсь.
— И я вас. Как это хорошо.
— Надюша, у вас никого не сажали?
— Из близких — нет.
— А кто у вас есть из близких? Хочу все про вас знать.
— Очень мало, почти никого. Отца я плохо помню, он умер, когда я была совсем маленькой. Мама долго болела и умерла незадолго перед войной. Мы остались с братом, он работал на заводе, а я поступила на курсы…
— А брат где теперь?
— В Новосибирске. Мы иногда переписываемся, но редко. У него семья, ему не до меня. А у вас кто самый близкий?
— Юра Нестеров. Вы его знаете.
— Юрий Борисович? Знаю.
— Это мой самый близкий друг. Ближе брата. А что, он вам не нравится?
— Откуда вы взяли?
— Чувствую: он вам не нравится.
— Он очень несчастный.
— Почему вы так думаете?
— По глазам.
— Кто знает, может быть, вы и правы. Я всегда думал, что кто-кто, а он создан для счастья. Помните: «Человек создан для счастья, как птица для полета».
— Я не люблю такие фразы. Они слишком законченные.
— Я тоже не люблю, но эту фразу говорит у Короленко безрукий человек…
— Костя.
— А?
— Я еще хочу спросить у вас одну вещь. Можно? Только это очень личная вещь.
— Спросите. Если слишком личная, я просто не отвечу.
— Костя… у вас после Роры были другие женщины?
— Были. Немного.
— Ну и как это было?
— Сначала меня тянуло к ним, а потом казалось, что наелся мыла.
— Я это понимаю. А у меня никого не было. Не то чтобы никто не хотел. Я не могла.
— Понимаю, Надюша.
— Надюша, вы спите?
— Кажется, сплю.
— Ну, спите, родная. Спокойной ночи. Хотя, пожалуй правильно будет: спокойного утра.
— Спокойного утра, Костя.
* * *
Он заснул, обнимая подушку, чувствуя костями бедер сквозь тюфяк благословенную жесткость пола. Он заснул совершенно счастливый. Ему снились хорошие сны. Ветер какой-то дул над морем, летела сиреневая пыль. Он проснулся свежий и трезвый, не понимая, почему он на полу и который час. Потом он увидел спящую женщину. Утренний солнечный луч, жиденький, отраженный от какого-то стекла, лег ей на лицо, но она спала, совсем спокойно.
Он потихоньку оделся, подошел к ней и сел рядом с нею на пол. Пол был прохладный и гладкий. Он сидел и смотрел в ее лицо, спокойное и простое. Светлое лицо с бровями, позолоченными солнцем.
Она, должно быть, почувствовала, что на нее смотрят, и проснулась. Удивительно просто она проснулась. Только что ее не было здесь и вдруг стала здесь, вся сразу.
— Надюша, вы только не подумайте, что я пошляк. Я полюбил вас.
Синеватые глаза дрогнули, но только на мгновение. Они снова стали спокойными и ответили ему, и выходило, что да.
* * *
— Юра. Я должен сказать тебе одну вещь. Я женюсь, даже, можно сказать, женился.