Жизнь Суханова в сновидениях - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Грушина cтр.№ 82

Муха с вялым жужжанием билась в оконное стекло, за которым в синеватой дымке косо падал снег. Лев не сводил с меня глаз, но теперь в его тяжелый взгляд закралось новое выражение. Я говорил долго — говорил, что русское искусство исподволь ведет гнетущую, вековечную борьбу с русской историей, что все мы волею судеб отбываем пожизненный срок в застенках безмолвия и мечем бисер перед свиньями, что участь наша — быть приговоренными к этой темной, неблагодарной земле, и оттого нам не остается другого выбора, как отступить в безвестность, в успокоенность, в мелочные заботы повседневного, частного существования…

А потом Лев нарушил молчание.

— Ты здесь столько умных речей наговорил, — тихо произнес он, — а я услышал только одно, и знаешь что? Страх — элементарный страх и ничего более. В общем, это можно понять, я и сам в страхе живу… — Он помедлил на протяжении нескольких ударов сердца. — Вот что я тебе скажу, Толя. У всех бывают минуты позора, но ты мне друг. Давай-ка выйдем с тобой на лестничную площадку, выбросим эту мерзость, страницу за страницей, в мусоропровод, а потом вернемся и допьем бутылку, и я тебе обещаю, что об этой истории никогда словом не обмолвлюсь. По рукам?

Лужица у меня под ногами высохла. Снег все еще метался в небе. Муха умолкла, впадая в зимнюю спячку. Я встал из-за стола, собрал разбросанные страницы и вышел в коридор. Лев побежал следом, и я, обернувшись на пороге, увидел, что его лицо преобразила та самая улыбка, которую я так любил, — необыкновенная, теплая, яркая. Я тут же отвел взгляд, не в силах смотреть, как погаснет свет у него в глазах. Без единого слова я ощупью нашел на полке свою шляпу, надел пальто, отпер засов, а потом, так и не повернувшись в его сторону, переступил через порог и притворил за собой дверь. Но после, хотя он не сделал попытки меня удержать ни словом, ни жестом, я еще потоптался с ноющим сердцем у него на площадке, зная, что через три недели статью напечатают и Лев больше не подаст мне руки, — и все равно я медлил, словно чего-то ждал, словно надеялся на чудо — что сейчас, вот сейчас откроется дверь и он скажет мне, сверкнув своей чудесной, всепрощающей улыбкой: «Прошу тебя, Толя, входи…»

— Да входи же ты, — повторил Белкин. — Голову береги, тут притолока низкая.

Суханов бочком протиснулся в крошечный вестибюль галереи. Там пахло клеем, пылью и тленом; в одном углу были свалены рекламные плакаты, оставшиеся от прошлых выставок.

— Не дворец, конечно, — жизнерадостно сказал Белкин, — но это только начало. Сюда.

Они прошли в соседнее помещение. Здесь висели картины, в основном небольшие городские пейзажи, выполненные в красочной, импрессионистской манере: вид наклонной улочки с зелеными перилами балконов и цветущим кустом сирени; одинокий желтый лист на блестящей от дождя скамье, а на заднем плане — прохожие под лиловыми и красными зонтами; вечерний конькобежец, летящий над голубой гладью замерзшего пруда в окружении веселых оранжевых окон соседних домов. Медленно передвигаясь вдоль стен, Суханов прочел несколько этикеток: «Осень на Гоголевском бульваре», «Пионерские (Патриаршие) пруды», «Зимние крыши Замоскворечья»… Голос у него за спиной проговорил с нервным смешком:

— Как видишь, мой период абстракционизма длился недолго, хотя эксперименты со стилем продолжаю до сих пор.

Суханов почувствовал, что от него требовалось немедленно что-то сказать об этих работах — все равно что.

— Очень лирично, — поспешно выговорил он, — особенно конькобежец. Да и этот ночной вид — Москва-река, правильно я понял? Нет, в самом деле, поздравляю, Лева, это великолепно. К сожалению, мы с Ниной на открытие не смогли прийти, сам знаешь, вечно какие-то…

— Конечно, конечно, ничего страшного, — сказал Белкин с очевидным смущением. — Вот, собственно, и все. Скромно, как видишь… Ну что, чайку?

— Чайку — это хорошо, — согласился Суханов.

Тесная, без окон комнатенка в торце подвала — скорее подсобка — вмещала письменный стол и пару стульев, засыпанных крошками от давно миновавших трапез и клочками старых газет, а также невыразительные нагромождения картин и скульптур, кое-где даже с ценниками на рамах и основаниях — остатки прежних выставок. Пока Белкин в углу ополаскивал под краном два пожелтевших стакана, набирал в них мутную воду и орудовал кипятильником, Суханов очистил от наслоений один стул, уселся и осмотрел скорбные залежи обойденного стороной искусства: портрет мужчины в тельняшке с ухмыляющимся котом на плече, натюрморт со спичечным коробком и недоеденной селедкой; на столе — многоцветная стайка кубиков, похожих на игрушечные… Эти кубики вызвали у него какое-то смутное воспоминание; он машинально взял со стола первый попавшийся и повертел в руках.

Кубик был обтянут черно-лиловым, а на боку читалось: Душа. Не открывать — улетит. И сразу же, без предупреждения, на него обрушились далекий паровозный гудок, треск поленьев в камине, танец искр, отраженный в бокале красного вина, и тихий голос Нины, обращенный в темноту. Я все думаю: что же там было внутри? Может, очередной темный кубик с надписью: «Улетела. Вас предупреждали. Не надо было открывать»? Или что-нибудь совсем другое? Может, кубик ярко-красный, или радостно-синий, или завернутый в золотую фольгу, с надписью: «Дерзающие награждаются. Возьми свою душу, ступай в мир, твори великие дела»?

Суханов уставился на этот маленький, легкий предмет, уместившийся на ладони, и почему-то захотел его раздавить. Потом, вернув кубик на место, он медленно обвел глазами комнату, пока взгляд его не уперся в Белкина.

Белкин, видимо, это почувствовал.

— Терпение, один момент, — бодро провозгласил он, подняв голову. — Пряники куда-то запропастились, а кипяток уже…

Поймав выражение сухановского лица, он в неуверенности замешкался.

— Нина… — запинаясь, выговорил Суханов. — Нина здесь была, верно?

После недолгого колебания Белкин кивнул.

— Верно. На открытие приходила, в прошлую среду.

— Я не говорил ей об открытии, Лева, — сказал Суханов каким-то деревянным голосом.

Белкин поставил на стол два стакана жидкого чая, бросил в каждый по кусочку сахара, подвинул один стакан к Суханову и взял себе стул.

— Знаю, — сказал он. — Но ты ей говорил о нашей с тобой встрече, и на другой же день она мне позвонила — узнала мой новый номер у Виктора Ястребова. Оказывается, мы с ней оба его навещаем, продукты носим, то, се, он старый уже, больной, совсем один… Короче говоря, в воскресенье мы с ней встретились, погуляли, вот я и упомянул эту выставку. Она сказала, что хочет прийти, но боялась, что ты рассердишься, если узнаешь. Слушай, Толя, я виноват, что раньше молчал, просто не был уверен, что…

Его слова иссякли. Глядя в пространство, Суханов отпил чаю. И когда горячая, сладкая, безвкусная жидкость скользнула ему в горло, он почувствовал, как на него снисходит новое спокойствие — спокойствие не безразличия, а понимания, словно за последние часы какая-то невидимая, но безмерная перемена тайно внедрилась в самую ткань его бытия и теперь он мог смотреть на свою жизнь без чувства горечи. Возможно, спокойствие это родилось из пустоты и отчаяния; но истоки его — подумалось ему — не имели отныне никакого значения. Некоторое время он сидел молча, не двигаясь, дивясь поглотившей его волне умиротворения. Когда он поднял наконец глаза, он увидел, что Белкин смотрит на него с тревогой из сумрака тесной комнатушки.