Абраша - читать онлайн книгу. Автор: Александр Яблонский cтр.№ 86

(…) Вот это неумение отделить зерна от плевел, отдать Богу Богово, а кесарю кесарево, постоянное шараханье из одной крайности в другую, воинствующая тенденциозность поражает и раздражает более всего. В обоих случаях глубинная причина проста. Запахло Европой! И тот, и другой правитель – по-разному, робко, спотыкаясь, но сделали полшажка к Европе. Что я имею в виду? – Нет, не конкретные указы, хотя и их тоже. Не самое ненавистное в крепостной России – вмешательство в дела деревни – про Павла сказал, но и Отрепьев влез «не в свое дело» – разрешил крепостным уходить от барина, ежели тот не кормил их в голодные годы. Причины не в этом. – Вся титулованная чернь, привыкшая быть холопами одного, конкретного сюзерена, с благодарностью подставлявшая свои физиономии под оплеухи, покорно ложившаяся на плаху, благоговейно приникавшая к грязной и часто окровавленной руке владыки, не могла и не хотела представить, что она делается рабом безличного закона, которому нельзя подольстись, которому нельзя поднести, которого нельзя умолить и который делает их ровней с их же холопами. Представляешь, как бесил их ставший известным диалог Павла с Куракиным или Кутайсовым, кажется (запамятовал). Когда Павел повелел что-то сделать, тот отвечал, что нельзя. – «Почему? – вскипел Павел, – мне нельзя? Ты – спятил?» – «Закон не разрешает. Измените закон, Ваше Величество, – исполню». – «Э, нет, братец, так нельзя. Ты прав!» – и успокоился. То же – в значительно меньшей степени и у Лжедмитрия. Всё же и он прожил в Польше и чуть вдохнул европейского воздуха… Во время своего недолгого правления он почти ежедневно принимал участие в заседаниях Думы и выносил решения, как правило, не под давлением той или иной боярской семьи, а на основе права или традиции (на прецеденте, как бы мы сказали сегодня). И никакие благие дела не могли перевесить в сознании элиты страх перед подобной европеизацией. Дмитрий уж и земельные наделы помещикам увеличил, и жалование служилым повысил чуть ли не вдвое, и из ссылки опальных Годуновых с Шуйскими вернул (последние и возглавили заговор – в благодарность). И выезд за границу фактически разрешил. Хотя кому это было надо? Всё равно: сожгли и пепел развеяли.

(…) Предвижу твое возражение, Батюшка ты мой: а как же Петр?! – Вот уж кто действительно, казалось бы, « прорубил окно в Европу», призвал европейцев в Россию, бороды сбрил, камзолы нацепил на боярство, Питер заложил в болотах, а всё равно – в почете, один из главных «героев» нашей истории вместе с Грозным, Сталиным, Невским и пр. При всей несхожести в масштабах, отвечу я тебе, все великие деяния Петра (а деяния были великие – гений был Петр, злой, но – гений) были антуражные, фасадные. То есть он не только не затронул рабскую сущность и государственного устройства, и законодательства, и общественного сознания, и реального быта, но зацементировал, довел до совершенства крепостническую сущность России (вспомни, хотя бы, Податную реформу), окончательно превратив ее «в страну всеобщего рабства» (Пушкин). Это – во-первых. Во-вторых же, прощается «Европа» Петру за то, что… « рубил ». Не дотянул, конечно, до идеала – Ивана Грозного – «не дорубил Петруха», хотя и Иван – не идеал для нашего полубога – не все боярские семьи извел, но все-таки – рубил, ох как хорошо нарубил голов. Залил Петр кровью страну, переломил хребет цивилизации – до сих пор расхлебываем (обратить внимание! – Н. Серг.). По сравнению с хиленьким Карлом Петром Ульрихом Гольштинским – гигант, но именно этот маленький не совсем нормальный, вечно пьяненький и принуждающий пить своих офицеров, боязливый – Россию и жинку свою не любил и опасался, – не зря, кстати, – на скрыпочке пиликающий – этот, казалось бы никчемный Петр Третий Тайную канцелярию прикрыл, попытался по законам жить и править – недолго, но пытался, потому что – европеец был.

Европеец был не по маскарадной оболочке, а по сути – а сие в России, как кость в горле.

Посылаю Вам копии фрагментов писем, записей разговоров и донесений « Лесника ». Подлинники приложены к Делу. Капитан Н. Сергачев.

* * *

Где-то на втором или третьем году аспирантуры Николеньку пригласил к себе Шалва Георгиевич. Дело было в начале декабря, и, как догадывался Кока, разговор должен был зайти об организации новогоднего «Огонька» с элементами КВН. КВН на ЦТ был уже официально товарищем Лапиным запрещен, но в университете пользовался популярностью и существовал на полулегальном положении.

Кока никогда не ходил в записных юмористах. Лишь однажды он ошарашил аудиторию неожиданным экспромтом. На реплику однокурсника о невозможности в секунду сочинить песню, Кока схватил спичечный коробок и, отбарабанивая им бешеный ритм рок-н-ролла, завопил высоким хриплым голосом:

А сука – сека повязала,

А всю контору с Ленсовета,

А повязала, посадила,

А ёлки-палки парукуми…

Если бы Зара Арсеновна – зав. библиотекой, весом, как она сама всех оповещала, в 117 кг, станцевала бы вариацию Китри из «Дон-Кихота», эффект был бы в разы меньший. Тихий, молчаливый, застенчивый, рафинированно эрудированный Николенька и – «сука-сека повязала всю контору…». Хохотали все, даже зашедший аспирант с восточного факультета Фарид, плохо понимавший по-русски.

Посему с тех пор и стали привлекать его в качестве консультанта – рецензента университетских капустников, КВН и прочих отдушин студенческой жизни.

Шалва Георгиевич действительно хотел оговорить предстоящий новогодний «Огонек» и, в первую очередь, небольшой КВН между филфаком и истфаком. Несмотря на свое положение – освобожденный секретарь, – Шалва Георгиевич был человеком мягким, от природы доброжелательным, умным и, к тому же, бывшим филфаковцем. Даже в самые развязные и оголтелые кампании, будь то публичная травля Синявского и Даниэля, Бродского или Солженицына, его выступления, при всей идеологической выдержанности, отличались от вдохновенных беснований коллег-партийцев интеллигентностью, спокойствием и подчеркнутой видимостью объективности. Кока часто задумывался, как Шалва умудрился усидеть в своем партийном кресле столько лет. Возможно, у него были высокие покровители, возможно, считали, что в таком заведении, как университет безграмотный и нахрапистый горлопан и демагог не годится, а может, просто жалели, так как Шалва был человеком больным, и все это знали – видели. Так или иначе, его уважали не только педагоги, но и студенты, что было редким явлением.

Они сидели одни в большом кабинете с обязательным иконостасом Политбюро, бюстом Ленина и двумя поясными портретами – Ломоносова и Брежнева. Шалва, как всегда, спокойно и тихо, почти без акцента (только «Е» он произносил как «Э»), говорил, как бы размышляя вслух: «Я думаю, нэ надо опять обыгрывать вэс нашэй Зары. Она смэется, но, думаю, нэ приятно это, дама, как никак». Потом он деликатно намекнул, что «врэмэна» меняются, «поосторожней про начальство». И не надо так уж зло высмеивать безграмотность «целевиков»-аспирантов: «нац. меньшинства… дарагой, они же нэ виноваты… Так их учили… Плохо учили…» Кока не спорил: то, что и как говорил Шалва, было разумно и деликатно. Тем более, что, заканчивая беседу, он добавил, хитро улыбаясь: «А впрочэм, вы сами знаете, зачэм мнэ вас учить. Дэлайте, чтобы смэшно было. КВН все-таки…». Кока приподнялся, хотел встать, понимая, что беседа закончилась, но Шалва положил руку на плечо: подожди, мол.