Тонкая нить - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Арбузова cтр.№ 8

Улеглась метель, спаслись от смерти верные.

И сказал тогда Иван Петрович Гневошев:

«А не нам казнить, когда Бог милует —

Знать, Он сам велит принять нам тебя, сношенька»,

И все подряд такое же уютное.

Милый дедушка, с которым я в этом мире разминулась во времени! Знал бы он, какое спасенье математическое образованье при советском строе! Какое это убежище, какая экологическая ниша! В самом деле, математика сложна, в ней не всякий научится плавать. Следовательно, это отнюдь не проходной двор. А дурные люди обычно не очень умны – Господь так плохо своих даров не положит. И наконец, мой читатель, согласись со мной – дважды два всегда будет четыре, что при Сталине, что при Гитлере. На многие темы тебе, математику, высказываться не придется – целее будешь. Похоже, не я одна все это увидала молодыми ясными глазами. Сейчас я знаю, что наша мехматская профессура была сплошь дворянской. Начать с Андрея Николаича Колмогорова, нашего декана – он дворянин Тамбовской губернии. И так-то все. Стала я недавно смотреть «Высочайше утвержденный перечень дворянских родов Российской империи» и всех наших профессоров, записанных во младенчестве, там нашла.

Сказано – сделано. На всех парусах влетаю на мехмат. Я никогда не разочаровывалась в своем поспешном выборе профессии, чего никак нельзя сказать о других моих поспешных выборах.

Это не про поле деятельности, открывшееся мне, а непосредственно про Бородинское поле. Сразу по поступлении в университет нас с пылу с жару послали в колхоз грести сено. Оно сохло вокруг Шевардинского редута. Уже зачисленные, мы с легким сердцем ворошили его, такое душистое. Подымая головы от граблей, видели всякий раз памятник павшим русским, редут оборонявшим, и его визави – обелиск с орлом в честь погибших французов, редут штурмовавших. Бородинское поле было в большей своей части засеяно овсом. Вечерами мы бродили в нем, как стреноженные кони, отыскивая многочисленные памятники, читая надписи и грезя о славе отечества.

Вот как Святослав Рихтер, увы, теперь уже – был – магистром музыки, так вот и Андрей Николаич Колмогоров был магистром математики. Сейчас я читаю лекции по теории вероятностей после тридцати пяти лет нефтяной халтуры. Это перестройка потрясла-потрясла, и хотя бы один шарик попал в свою лунку. И стоит надо мной великий магистр, жует беличьими щеками, держит двумя руками мел возле губ, будто собирается его сейчас сгрызть. При этом говорит какие-то общие вещи, после которых всё в голове выстраивается. Надо сначала увидеть, что собственно здесь должно иметь место, прикинуть свою догадку на частном случае, потом приискивать доказательства своей правоты. Если догадка верна, то и доказательства будут. И благоговенье перед истиной охватывает меня через сорок лет столь же сильно, как в юности. В хорошее дело я встряла!

В своей новой студенческой жизни я делаю все то же, что умею. Вылезаю на крышу из окна аудитории 1408. Пою в университетском хоре, громко разучиваю партии в перерывах между лекциями. Бегаю в аэродинамической трубе на стройке корпуса механики, как кролик внутри удава. Однако скоро мне придется пасть жертвой хрущевского приема в университет вне конкурса взрослых, уже поработавших людей. Тут бедный кролик побегал недолго. В восемнадцать лет мне предстоит выйти замуж и делать то, чего я делать не умею. Но это уж после целины.

По окончанье первого курса меня взяли работать вожатой в пионерлагерь. Тут вдруг слышу, что наших снаряжают на целину. Пока я доработала смену, они уж были таковы. Я испросила в комсомольском бюро персональную путевку и – туда же за ними. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Уложила весь багаж в школьный портфель, села без билета на поезд с Казанского вокзала, и поминай как звали. Однако ж в дальних поездах я сроду не ездила. Мне бы сесть в общий вагон, коих в медленном нашем поезде было в преизбытке. Я же попала в спальный. Залезла на третью полку, положила под голову старенький портфель и погрузилась в мечты о восточных пределах нашей евразийской страны. Думала о том, кто были те инородцы, без разбора названные татарами, что подщетинили Ивана Северьяныча. Вернее всего, калмыки. А может быть, мои будущие знакомцы – казахи? И пятки мои заранее чесались.

Тут некто сильной рукой стащил меня за ногу вниз, как меня не раз уже стаскивали на протяжении этой хронологически не вполне упорядоченной книги. Я сунула кондуктору, а это он и был, под нос свою путевку. Кондуктор не взял на себя политической ответственности ссадить меня с поезда, но осуществил привод меня к начальнику его. Тот почесал в затылке и дал команду отвесть меня в общий вагон. Там я и ехала четверо суток. Поезд наш стоял на иных станциях по три часа и более того. Я хлебала горячие щи за столиком прямо на перроне. В Канаше сели к нам чуваши – сплошь в розовых ситцевых рубахах, с групповой путевкой на целину и групповым бесплатным билетом. Я приободрилась и ловко подмешалась к ним, будучи черна, как дочь печенега. Вскоре я выучила ихние чувашские песни и пела, дико вращая глазами:

Шур аталта, шур аталта,

Шапчах юр юрлах.

Долго ли, коротко ли, доехала я до Булаева и не без труда нашла своих. А что я увидела на месте, я от тебя, мой любознательный читатель, не скрою.

Наконец-то я обняла своих товарищей. Они, сердешные, жили в бараке на сто человек. Спали на нарах. Потеснились, я вселилась. Посреди барака была печка, на ней сушилось нехитрое тряпье. По балкам бегали крысы, тяжело шмякаясь на нас. Воду для мытья брали из котлована, средь которого плавала дохлая лошадь. Питьевую привозили в бочке. В чистом поле стояла железная печка, на которой мы готовили. Вокруг барака никаких хозяйственных построек не было. Кой-где виднелись совершенно прозрачные березовые перелески под названием «колки», непригодные для уединенья. Ближайший населенный пункт назывался аул Комсомол. В нем было восемь низеньких домов, сложенных из дерна и обмазанных глиной. Они глядели грязными слепыми оконцами на глинистое месиво проезжей дороги. Более – ничего, никаких построек, заборов, насаждений. За всякой нуждой казахи садились на проезжей части, впереди домов, потому что позадь домов глина была жиже, а здесь редкие грузовики ее немного утрамбовали. При этом они из вежливости закрывали полою лицо. Они ничего не варили, но пили трижды в день чай с молоком и хлебом, коего сами не пекли. Овцы их дохли от повального бруцеллеза. Мы копали для них могильник, в который могли бы лечь все павшие воины Тамерлана.

Родители, удрученные моим неподготовленным отъездом, выслали мне почтой кой-какие вещи из скудного нашего дома. Я пошла пешком за посылкой в русское село Успенское, шесть верст от дикого нашего стойбища. Достигнув цели своего путешествия, я едва не обратилась в соляной столп от удивленья. На расстоянье пешего перехода от нас существовал иной мир. Чистенькое село было сложено из светлых бревен. Резные наличники, яркие герани, занавески в оборках. Яблони ложились на крепкие заборы, ломясь от яблок. Гуси гоготали посреди подсыпанной песком улицы. Над колодцами скрипели журавли. Рослый народ шел с поля. Я получила на почте свою посылку, купила в лавке жестких пряников товарищам и пошла назад, думая о том, поверят ли они моему рассказу. Решила слаться на Некрасова: