Граница дождя - читать онлайн книгу. Автор: Елена Холмогорова cтр.№ 45

В молодые годы еще свежа была мода на «физиков», а его, студента МИФИ, тянуло к «лирикам». С одной стороны, он гордился своей «избранностью», но испытывал жгучее, безмерное любопытство к тем, для кого не конкретика, а размытые, «умные» разговоры — профессия. Он искренне не понимал, какие специальные знания могут дать право судить литературу, искусство. Поэтому так обрадовался, когда случай ввел его в богемную компанию художников. Он был уже женат, и одно это препятствовало его полноправному членству в компании, да и Рита не вписалась бы в эту легкомысленную вольницу. Так что был он там всего несколько раз, которые вместе с лицами слились в цельное впечатление. Но одного парня он хорошо запомнил. Они как-то разговорились про красоту иных физических терминов, как, например, истинное и ложное изображение в оптике или совсем загадочное — «солнечный ветер». Павел спросил его, правда ли, что труднее всего писать небо, воду, снег, то есть мнимо однородные поверхности? Тот согласился, но сказал, что еще очень сложно изображать «слишком красивое», например морозные узоры на стекле — и показал, подойдя к замерзшему окну.

У них во Флориде снега не бывает. Но в прошлый раз он был в Москве зимой и, как в детстве, прижимая монетку к автобусному стеклу, пожалел, что тогда не сказал этому гуманитарию, что мы зря смеемся над понятием «прошлогодний снег». Ведь есть многолетний снег, частично слежавшийся, так называемый фирн — на Севере и на высоте в горах. Он никогда не тает. Только сверху падает новый. Так и в жизни — нарастает слой за слоем, но ничего, ничего не исчезает.

Вот вчера сходил во двор своего детства. Оказавшись в родном переулке, с ужасом подумал, что ничего не узнает, что попросту его не найдет. Но приметы всплыли даже не в памяти, в более глубоком слое, где хранился отпечаток тяжелой серой громады доходного дома с трехгранными эркерами и безвкусной лепниной. А его дом напротив. То есть не его, конечно. Тупой, усредненный, не для жизни — для работы, голая функциональность. Даже не подошел поближе прочитать надпись на блестящей табличке: что ему имя фирмы, выселившей бывших соседей…

Но двор вылизали. Клумба, дорожки ровные. Все лавочки заняты. К женщинам садиться не хотелось, тем более что одна разговаривала по мобильнику, а другая курила, неловко выпуская ядовитый дым. Мужчин двое: простоватый и, похоже, нетрезвый мужик — еще пристанет с разговорами, а другой, по контрасту, элегантно одетый; сел ровно посередине, явно намекая, что не хотел бы, чтобы его privacy (в очередной раз он не мог найти нужного русского слова, а может, его и нет — неприкосновенность личности, что ли) была нарушена. Пришлось пристроиться с краю на скамейке, где сидела немолодая тетенька, опираясь на костыль, который резал глаз своим ярко-красным цветом, так нелепо не сочетавшимся с зеленым платьем.

Никакой ностальгии он не ощутил. Но сейчас, в самолете, ему пришла в голову странная мысль: ему будет теперь легче жить от того, что нет еще одной точки, по которой можно было бы тосковать. Прав Вольтер: «Все к лучшему в этом лучшем из миров».

И почему я вечно влипаю в истории! Вот вчера шла от метро, а раззява-лотошница уронила сосиску, которую пихала в булку, жирно поливала кетчупом и, назвав заграничным словом хот-дог, с успехом впаривала прохожим, даже небольшая очередь выстроилась. Заторопилась — и сосиска полетела на землю. А рядом бездомная собака крутилась, наверное, ей недоеденное иногда перепадало. Конечно, сосиску — хвать. А тетка ее давай лупить. Очередь заулюлюкала. Развлечение! Даже времени не жалко! Я сую тетке деньги за погибшую сосиску, покупаю еще и бегу за собакой, чтобы угостить, а та, пуганая, естественно, — в сторону. Очередь готова меня растерзать, мол, в Эфиопии дети голодают, а она тварь жалеет, которую отстрелить давно пора, такие в стаи сбиваются и кидаются на людей… Завидую бомжам… Их грязные, тощие собаки всегда без всякого поводка трусят рядом, иногда забегая вперед, и невыразимо трогательно и преданно оборачиваются, заглядывая им в глаза.

А я тяну свою породистую, с родословной до пятого колена, откормленную дорогущим Royal Canin’ом суку и боюсь спустить с привязи, зная, что она немедленно рванет к мусорным контейнерам наперерез машинам. Не пошла ей впрок собачья академия, курс УГС — управляемая городская собака, так и осталась она неуправляемой анархисткой. Потому для меня такая мука, когда у мужа дежурства по больнице и, соответственно, по собаке дежурю я. Как я люблю ее дома, под защитой прочных стен и замков, недоступную для зубов свирепых соседских псов и окриков злобных старушенций: «Развели кобелей, гадят вокруг!» Однажды я не выдержала и неожиданно для себя рявкнула в ответ: «А у меня не кобель, а сука, как ты». И на одну недовольную стало меньше — никогда теперь не возникает.

Добро бы какая-нибудь левретка или терьер йоркширский! А то угораздило мужа купить щенка ризеншнауцера. Она хорошая девочка, наша Лайма, только выступаем мы с ней в одной весовой категории, и если для собаки сорок пять кило прилично, то для хозяйки — чистая беда… Кто кого выгуливает на поводке — большой вопрос. Как только меня за жизнь не обзывали: и «метр с кепкой», и «дюймовочка», и «пигалица». А возлюбленный мой иногда дразнит меня Кнопочкой.

Но как-то на него нашло несвойственное его ироничной натуре пафосное настроение. И говорит: «Ты знаешь кто? Ты — моя Прекрасная Дама». Я так хохотала: «А ты, что ли, рыцарь?»

В юности беда была: из всей одежды годились мне школьная форма для малышни да одежки из «Детского мира». Приходилось шить и переделывать. На уроках физкультуры привычно шла в конец строя. А попробуй туфли на высоком каблуке купить тридцать четвертого размера! Да не бывает таких в природе! Оно, конечно, нет проблем с фигурой, как у большинства подружек, к тому же верно говорят: «Маленькая собачка до старости щенок» — моих пенсионных лет никогда мне не дают.

Но беда в том, что и внутри у меня все детское. Вздыхала мама: «Как ты, такая кроха, рожать-то будешь», норовила подложить мне лишний кусок мяса — не помогло. И сейчас помню ледяной круг стетоскопа, прижатый к уже круглившемуся животу, а потом как докторша приникла ухом, не поверив тому, что прошло сквозь резиновые трубки: «Не слышу сердцебиения!»..

И навсегда помню, как муж меня утешал, нежно, ласково, — а сам весь серый.

Я его тогда гнала — уйди, найдешь себе нормальную бабу, родит тебе сына. Но он слушать не хотел, даже кричал на меня: «Я тебя, тебя люблю!» А взять ребенка из детского дома духа не хватило, страшно стало — мало ли кто там родители, какая наследственность…

Так и прожили, страшно сказать, тридцать пять лет. Он любит своих больных, и ночные дежурства ему по сию пору не в тягость, я вечно зарываюсь в книжки и рукописи. По утрам у нас режим разный: он спешит в больницу, а я встаю, только когда он уходит, и неспешно пью кофе, слоняюсь по квартире, убираю раскиданные накануне вещи. Зато по выходным кофе вдвоем — ритуал. Готовить я терпеть не могу. Приходилось, конечно, когда не то что полуфабрикаты — курица синяя была дефицитом, а теперь давно уже у плиты не стою. Перезвонимся: кто чего-нибудь на ужин купит? — вот и все гурманство. Гости бывают редко, тогда уж приходится повозиться, но это совсем другое дело.