Цветущий холм среди пустого поля - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Вяземский cтр.№ 10

Света.

11

21 мая

Володька, милый, я счастливый человек! Раньше я никогда не испытывал такого состояния. Я жил – точнее, существовал – в какой-то нервозной суете, беспрестанном душевном мельтешении. Между досадным прошлым и тревожным будущим. Как глагол, у которого нет настоящего времени. Я открывал окно, выглядывал во двор, но двора как такового не видел, а либо вспоминал, как я шел по нему вчера, либо представлял, как пойду по нему завтра, причем вспоминалось мне, как правило, радостное, но безвозвратное, а представлялось горестное, но неотвратимое. И так – все тридцать шесть лет! А за окном был сад, прекрасный весенний сад с прозрачной нежностью распустившейся листвы. Теперь каждое утро, просыпаясь, я вижу у себя под окном этот сад, «очутиваюсь» в нем и чувствую, что счастлив.

Один мой бывший друг, философ по образованию, считал, что счастье – это когда человек не думает о том, счастлив ли он. Раньше мне нравился этот афоризм, а теперь я понял, что его автору попросту никогда не доводилось быть счастливым. Теперь-то я знаю, что истинно счастливый человек так же остро и осознанно переживает свое счастье, как гений – свою гениальность.

Увы, я не гений, но со временем из меня должен получиться неплохой фотограф. К этому у меня, как мне кажется, есть все задатки. Единственное, чего мне пока недостает, так это профессионализма, умения внешне воплотить внутренний образ, перенести его на фотопленку. Все мои нынешние фотографии, даже самые интересные по замыслу, пока еще отмечены клеймом любительщины: то экспозиция слегка передержана, то техника исполнения неудачна. Поэтому никуда пока не ношу свои работы, относясь к ним как к своего рода школярским этюдам. Но учусь с утра до ночи, радостно и терпеливо. По восемь часов ежедневно работаю на натуре – с восьми утра и до четырех часов дня, потом обедаю, а вечер провожу в фотолаборатории, где проявляю и печатаю отснятое за день, или в кресле за книгами и альбомами. Читаю не только специальную литературу по фотографии, но помногу – художественную литературу, классиков в первую очередь: учусь у них видеть людей, природу. Ради любопытства, Володька, перечти, скажем, Гоголя, Толстого (да того же самого Тургенева) и попробуй взглянуть на их произведения глазами фотографа: какие чисто зрительные находки, какие сочные краски, точные подсветки и непривычные ракурсы!

Я уже не говорю о поэтах! Вот, одной рукой пишу тебе, а другой наугад открываю томик Блока и читаю: «Уж вечер светлой полосою на хладных рельсах догорал. Ты, стройная, с тугой косою, прошла по черным пятнам шпал». А?! Вот бы снять так! И сниму!

Уже почти две недели бьюсь над одним этюдом. Три снимка одного и того же московского пейзажа, но с различных «точек зрения»: например, «глазами» Герцена, Маяковского и Булгакова. А представляешь себе: снять какой-нибудь петербургский двор, сначала так, как его увидел бы Раскольников, потом – как Свидригайлов, потом – как Сонечка Мармеладова.

Замыслов такого рода у меня хватает, вот только научиться бы претворять их в профессиональные снимки. Но я обязательно научусь! Ведь я уже знаю, чего я хочу, и чувствую, как это надо делать, а остальное – дело времени, опыта и упрямства.

Тем более что условия для работы у меня теперь превосходные. Я снял себе квартиру в старом доме, предназначенном на снос, но который «сносят» уже три года и, дай бог, еще столько же будут сносить. Да, никаких «удобств», кроме газа, водопровода с холодной водой и канализации. Но зато у меня светлая-пресветлая комната с двумя широкими окнами, выходящими в тихий сад; кафельная печь, которая теплее любого парового отопления; просторная кухня, которую я переоборудовал в фотолабораторию. Зато у меня нет телефона, нет соседей. Я один, совершенно один, ты представляешь себе?! И за все это блаженство каких-то тридцать рублей в месяц! В наш век и при нашем образе жизни, когда покой и одиночество – самая дорогостоящая роскошь!

Кстати, о роскоши. Ты спросишь, на что я сейчас живу. Видишь ли, во-первых, «рассыпав бисер» – а я его, как ты мог понять из предыдущего, рассыпал-таки, – я сохранил за собой кое-какие сбережения (не бесплатно же я «играл» все эти годы); две трети из них я отдал своей бывшей жене, а на оставшуюся треть приобрел себе необходимое оборудование и в течение ближайших пяти-шести месяцев могу считать себя полностью обеспеченным человеком. А потом… В том-то и счастье мое, Володька, что я сейчас об этом не думаю. Раньше бы это злосчастное «потом» не давало мне покоя. Но теперь, когда я умею полнокровно жить сегодняшним днем, не щупая впереди себя трусливым воображением, радостно довольствуясь тем, что имею, и жертвуя известными бытовыми удобствами во имя незамутненности духа… Да плевать мне сейчас, грубо говоря, на это «потом». Когда оно еще будет, и неизвестно, что со мной произойдет к этому моменту. Может быть, уже через месяц я стану профессионалом и во всех московских редакциях будут покупать мои снимки… Как бы то ни было, я владею тремя иностранными языками, печатаю десятью пальцами и почти вслепую на русской и латинской машинках. Последнего уже достаточно, чтобы заработать себе на хлеб, на жилье и на фотоматериалы. А что мне еще нужно?

Предвижу и другие твои вопросы. Ну что ж, изволь, постараюсь ответить.

Да, наверно, я поступил жестоко. Я ведь оставил любящую женщину, с которой прожил почти пятнадцать лет. Ей сейчас, конечно же, тяжело и больно, моей бывшей жене. Но, видишь ли, любовь, пожалуй, одно из самых жестоких явлений нашей жизни. Разве не высшая жестокость прогонять от себя человека, который всем готов пожертвовать ради близости к тебе? Но разве не еще большая жестокость из жалости жить с ней, с нелюбимой? И как бы ты назвал того сердобольного врача, который, не желая собственноручно причинять страдания больному, отказывается от операции и тем самым дает болезни распространиться по всему организму? Трусом? Палачом?

Во всяком случае, об «анестезии» я позаботился. Я «признался» Светлане, что полюбил другую женщину. Я понял, что так ей будет легче перенести мой уход, и подарил ей «разлучницу», «эту дрянь», «эту девку», на которую можно взвалить вину за семейную катастрофу и с помощью которой так легко все объясняется.

Да, у меня двое детей. Но пойми: самое страшное для них – лицемерие, тщательно скрываемая неприязнь отца к матери. Ибо никто так остро не чувствует взрослой фальши, как дети, и так мучительно не страдает от этого. Вот поэтому-то я и «бросил», и «предал», и «потерял», а на самом деле – сохранил своим детям любящего отца. И как бы ни грозилась теперь Светлана лишить меня дочек, она добрый человек, хорошая мать и рано или поздно поймет, что, разлюбив ее, я одновременно по-настоящему полюбил ее детей – так уж произошло в моей жизни; что от девочек своих я никогда не откажусь и все буду делать для того, чтобы вырастить из них добрых, чутких, как можно менее несчастных…

Ну вот, вроде все аргументы свои исчерпал, и теперь, когда записал их на бумаге, опять как бы само собой сфокусировалось, и я с особой отчетливостью увидел: подлец я самый натуральный, и потому, что так логично все изложил – еще больший подлец.

Но разве подлецы бывают счастливы? И если есть в этом мире такая логика, чтобы жить с нелюбимым человеком и заниматься нелюбимым делом, то я этой логике следовать не желаю и не умею.