Магазин воспоминаний о море - читать онлайн книгу. Автор: Мастер Чэнь cтр.№ 18

— Грехи плоти, конечно, — мгновенно и чуть печально ответил он.

Кто бы сомневался. Возможно, жгучая вина и раскаяние на исповеди делают упомянутый грех еще слаще? Так или иначе, в тот момент я как раз оказался возле квартала в дальнем, южном конце набережной, где недалеко поворот на международный аэропорт. Именно здесь в этом городе положено грешить плоти.

Квартал мотелей на два часа.

Мотели — это вроде петушиных боев в деревне или джипни в городе: это Филиппины. Не знаю, есть ли манилец или его тайная подруга (а без таковых филиппинцев не бывает), кто хоть раз не проделывал бы этот ритуал — въехать, не открывая окон машины, в узкий коридор, передать деньги в окошко, направить авто на стоянку, в отдельный бокс, подняться напрямую от стоянки по изолированному проходу к комнате без окон, зато с кондиционером, душем и обширной кроватью, забранной багровыми простынями. Два часа — четыреста песо (по крайней мере, так было в тот год). Были мотели подешевле. Но и подороже, последние — с радостями и излишествами. Зеркалами на потолке, например.

В один такой мотель я и направился, зная о его главной особенности — неожиданно втиснутом между стен и галерей маленьком бассейне под пальмами. В прочие подобные места просто так, без дамы, никого не пускали, но тут были другие нравы. Особо застенчивые (директора компаний, конгрессмены, телезвезды) к бассейну могли не выходить, хотя ночью бывало всякое. Другие очень даже выходили, подобно участникам сладкого заговора: кругом — свои. А главное, я просто-напросто был знаком с главным менеджером, так что меня знали и не опасались.

Бледно-лазоревая вода пустого бассейна чуть подрагивала, на ней качался белый цветок бугенвилеи.

Кругом было пусто, только от двух шезлонгов, стоящих ко мне спинками, мирно поднимались дымки двух сигареток.

На столике между шезлонгами лежали знакомые мне прямоугольные очки Кирилла Фокина.

То была эпоха, когда русские на улицах заморских городов еще могли говорить между собой в полный голос и в свободных выражениях, зная, что соотечественников вокруг, скорее всего, нет. Их не очень часто выпускали из страны.

Так что невидимая мне за спинкой шезлонга Юля Филимонова говорила абсолютно не стесняясь. Тем самым голосом, из Малого театра, слышным за несколько метров.

— Все болит. Натерто до безобразия. Аптеки у них там открыты?

«Бу-бу-бу» от второго шезлонга.

— Попка тоже болит. Ты жеребец, Кирилл Фокин. Зверь. Сексуалист.

«Бу-бу-бу».

— Вот не гомо. А просто сексуалист.

«Бу».

Над шезлонгом поднялись две закинутые назад, сплетенные женские руки, и раздался звук «и-и-и».

— Как Юлечке хорошо! — раскатился над бассейном ее голос.

Пауза.

— Но придется ехать сдаваться. Дальше некуда. Тем более попка с прочими соседними местами болит.

«Бу-бу-бу».

— А пошли они все. Ка-а-азлы!

Все это время я стоял, не шевелясь. Я еще, конечно, был тогда в том возрасте, когда верится, что если женщина — каждая, любая — и может быть влюблена в кого-то, кроме собственного мужа, то только в одного человека на Земле — в меня. Хорошая иллюзия и проходит не скоро.

Завидовать Кириллу Фокину — в чем бы то ни было — мне и в голову не могло прийти.

Но, но…

У меня странно ослабели ноги. Затем на цыпочках я начал пятиться в темный проем двери. И исчез из мотеля, не сводя с них глаз: сладкий табачный дым так и поднимался над шезлонгами в две струйки.

В машину я садился тоже без всяких мыслей. Нет, одна была — не мысль, а нечто вроде нее: что я делаю здесь?

Не только у бассейна, где Юлечке было хорошо. А вообще — на этих улицах, где одна часть города делала вид, что живет как обычно, пока солдаты уродовали другую его часть.

Кассету я больше не включал. Я не трогал ее потом несколько месяцев.

В посольство меня позвали на следующее утро — вежливо, как всегда. Беседовали в кабинете советника, обладателя старой, но очень не слабой «тойоты краун». Кроме него там было еще два человека. Мужа Юли Филимоновой не наблюдалось. Его в последующие дни не видно было вообще нигде.

— Нам тут позвонили из Москвы и зачли пару строчек из твоей последней корреспонденции, — начал советник. — Которая разошлась тиражом в десять миллионов. Но у нас тут узкий круг, так что если ошибся, то признайся честно. Ты пишешь, что вчера была заблокирована дорога через набережную в аэропорт. На карте покажешь?

Я показал: блокировано дважды, вот тут и тут.

— Кто блокировал?

Констебулярия, конечно, объяснил я. Точно ли дальше были мятежники? Вы же не думаете, что я буду прорываться через их баррикады, чтобы проверить слова констебулярии уже у повстанцев?

— Танки?

Нет, сказал я. Два броневика. Дальше — пустая набережная. И там, еще дальше…

— А вторая блокада — ты ее сам видел?

Интересно, как бы я ее видел, отвечал я. Если бы я прошел за первую баррикаду, то оттуда уже, возможно, не выехал — оказался бы в ловушке.

— Долго это продолжалось? Когда началось?

Да откуда же мне знать.

— Ну, что, вроде сходится, — сказал с неохотой советник. — Спасибо. Извини, что побеспокоили. У нас тут одна история есть… Отдельная от прочего. И, это, ты там прекращай геройствовать, Истребитель. Война скоро кончится. Только для твоего сведения: эти ребята ведут переговоры о почетной сдаче.

— А куда же им деваться, — сказал кто-то из присутствовавших. — Сколько веревочке ни виться… На хрена им нужно было блокировать Рохас?

— Международный аэропорт дальше, — пожал я плечами.

— Ну да, да, — был безнадежный ответ. — А на хрена он им сдался?

Городские рейнджеры капитулировали только через два дня. Выстроившись в колонну по двое, триумфальным маршем прошли мимо моего дома, по пустой Айяле среди счастливой толпы, далее в автобусы — и в военную тюрьму. После прошлых мятежей виновных держали там неделю-другую. Тут, с поразившим страну числом жертв, все было хуже. Но в итоге освободили всех, а лидера мятежа, Грегорио Онасана, народ с восторгом избрал в сенаторы — через несколько лет.

Капитуляцию принял жующий сигару Фидель Рамос. Он потом стал президентом, лучшим из всех.

Моя эвакуация кончилась. Я вошел в абсолютно не тронутую квартиру — только стена на балконе была продырявлена залетевшей снизу крупнокалиберной пулей, расплескавшейся по штукатурке. Осколки свинца уже были подметены.

На гладкой поверхности письменного стола, на пустом и видном месте, лежала одинокая целая спичка. На память.

Все блокадники, бледные и счастливые, вышли из своих квартир, кто-то поехал в посольство, кто-то — погулять. Я об этом ничего не знал.