Vremena goda - читать онлайн книгу. Автор: Анна Борисова, Борис Акунин cтр.№ 79

– Почему же ты никогда к нему не заходишь?

– Захожу. На пару минут. Что толку? Он меня не узнает, а мне его таким видеть – каждый раз, как…

И опять всхлипнул. Позорище гребаное! Хотел продолжить – голос, зараза, не слушается.

– Вот что, – Ника огляделась по сторонам, – пойдем-ка ко мне. Поговорим спокойно.

У нее тоже глаза были на мокром месте.

Пока поднимались на третий этаж, Стас в общем и целом взял себя в руки, но на душе было паршиво: тщательно выстроенные отношения, имидж настоящего мужика – всё в сортир.

Усадила она его в кресло, будто инвалида. Спасибо, стакан воды не дала.

– Он – Мухин, а ты – Берзин. Как же так? Кстати, никогда не интересовалась, какое у тебя отчество.

Засыпался – не чирикай. Стас хмуро, чисто как арестованный на допросе, стал отвечать, с предельной краткостью.

– Эдуардович я. А фамилию взял матери. Она латышка. Умерла – мне двадцать лет было. Ну я и стал из Мухина Берзиным. Черт его знает, почему. Захотелось… Потому что нельзя: был человек и исчез… Что-то должно остаться. Хоть фамилия. Инфантилизм, короче.

Он попытался улыбнуться, но оставил это дело. Не так на него Ника смотрела, чтоб улыбаться. Стас понял: нужно объяснить как следует.

– Любил он ее сильно. В смысле, отец. Через край любил. А она взяла и умерла. Ладно бы еще поболела сначала, это еще не самое страшное, когда человек сначала тяжело болеет – привыкаешь как-то. А она взяла, и… Остановка сердце, короче. Пять минут, и всё. Бывает. – Оттого что Ника всхлипнула, рассказывать стало немножко легче. – Ну, и папаня рассыпался, в труху. Нет, тогда он еще не свихнулся, а с тормозов соскочил. Запил, загулял. Я на него по молодости лет крепко злился, особенно за блядки – извини за мой французский. – Здесь Стасу все-таки пришлось выдавить улыбку, потому что у Ники по щекам катились слезы, а на два голоса реветь – это уже какое-то индийское кино. – Я, если честно, еще и поэтому фамилию поменял. Отселился от него, институт бросил, начал свой бизнес создавать. Несколько лет родителя вообще не видел. Однажды звонят: ваш отец в реанимации. Спьяну на тачке в стену въехал. Ну, делать нечего. Как говорится, исполнил сыновний долг. Тем более, к тому времени уже и возможности финансовые были.

– У него была травма головы, я помню из истории болезни. После аварии начались проблемы с памятью, так?

Особенная девушка даже плачет особенно. Слезы льются, но лицо не дергается, голос не дрожит.

– Да. Стал таким, какой он теперь. Ни шиша не помнит. Меня не узнает, вообще никого не узнает. Я сначала думал, придуривается. Первый диагноз был – синдром Корсакова. Я заключение наизусть вызубрил: «В основе заболевания самокупирующееся разрушение нейронов в мамиллярных телах, вызванное хроническим употреблением алкоголя и травмой головного мозга». А профессор мне потом объяснил, что это еще называется «истерической амнезией» или «психогенной фугой». У отца мозг заблокировал все воспоминания, связанные с причиной шока, то есть с матерью. Они познакомились в семьдесят третьем, когда она подрабатывала на каникулах в санатории «Дзинтарс», а он отдыхать приехал. И папочка завис во времени. Чисто муха в янтаре.

Он пошутил, а она не поняла, пришлось разъяснить.

– «Дзинтарс» по-русски значит «Янтарный». А Муха – это у него кличка такая в молодости была.

Зря Стас надеялся, что главный позор позади. Потому что Ника вдруг наклонилась к нему, обняла за шею, прижала к себе его голову и поцеловала в лоб.

И тут вообще – будто в нем шлюз прорвало. Заревел железный человек Берзин в два ручья, так что из носа потекло. Плачет и говорит себе: «Ну, поэт херов, теперь ты окончательно запалился. Упустил Жар-птицу. Папаша – псих, сын – истерик и слюнтяй. Ты ей и раньше на фиг был не нужен, а теперь подавно». И от таких мыслей слезы лились еще пуще.

– Ты чего меня, как покойника, в лоб…

Он хотел отодвинуться, поднял лицо, посмотрел на Нику – и заткнулся.

Больше у них ни слова сказано не было.

Она поцеловала его в рот. У него губы были холодные, а у нее очень горячие, и ему от этого тоже стало жарко.

Стас ужасно испугался, что это на нее мгновенное затмение нашло, непонятно с чего. Как нашло, так и уйдет. Ведь не поймешь, как и что там в ней происходит.

И скорей, пока Ника не очнулась, стал ее обнимать, гладить, целовать. Чтобы урвать как можно больше, пока наваждение не растает.

Но она не опомнилась, не оттолкнула его, и он перестал суетиться, и всё получилось. Только Стас продолжал бояться и после того, как всё получилось. Лежал рядом с ней на кровати и ждал, что вот сейчас она придет в себя и зарыдает или скажет что-нибудь горькое – как в старинном романе или в кино «Анна Каренина» после сцены грехопадения.

Вид у Ники был такой, что чего-то в этом роде следовало ожидать: глаза закрыты, а сама будто к чему-то сосредоточенно прислушивается.

Но она посмотрела на его перепуганную физиономию и рассмеялась.

– Не трусь, – говорит. – Всё нормально. Кровь пролилась, но никто не умер.

В каком смысле она это сказала и чему смеется, Берзин не понял, но все-таки перевел дух.

Он глядел на нее и думал.

Сначала думал: «Женщина-загадка, на разгадывание которой не жалко потратить всю жизнь, даже если не разгадаешь до конца».

Потом – что человек все-таки жутко неблагодарная скотина. Вот случилось то, о чем мечтал, как о недостижимом счастье, а вместо удовлетворения в душе один страх. Потому что непонятно, чем ты заслужил свое счастье, а когда это непонятно, то точно так же легко его можно и потерять.

Но только вдруг понял Стас одну штуку.

Счастье тем и отличается от зарплаты или прибыли, что его ничем его заслуживают. Оно, идиот ты хренов, – дар небесный.

Не помню где и когда я вычитала одну фразу, засевшую в памяти. «У счастья есть один большой минус, а у несчастья – один большой плюс: и первое, и второе когда-нибудь заканчиваются».

Сегодня 19 октября. Очередная годовщина.

Когда-то это число ассоциировалось у меня с Пушкиным и царскосельским лицеем. Помню, в гимназии учили наизусть длиннющее стихотворение «19 октября 1825 года». Меня трогало элегическое обращение поэта к последнему лицеисту, который переживет всех соучеников:

Несчастный друг! средь новых поколений

Докучный гость и лишний, и чужой,

Он вспомнит нас и дни соединений,

Закрыв глаза дрожащею рукой…

Это я – последний лицеист, который всех пережил. Только ничего элегического в моем существовании нет. И насчет «дрожащей руки» – чересчур оптимистично. Дрожат у меня только веки.

Но 19 октября я поминаю не из-за Пушкина.