Первоначально он заехал в подвал, где устроила пир Марина.
Встретили его недружелюбно, да и опустел подвал как-то.
– Шляются тут всякие, – сказал диковатый старичок, вылезший из-под доски. – И все Никиту ищут. Ночует тут один у нас, тоже как вы, любитель Никиты, – вытаращил глаза старичок. – Громадный такой, но идиот. Много вас.
«Бред какой-то», – подумал Павел.
– Но Никита-то где?
– Говорю всем, хоть Господу Богу: Никиты нет. Давно пропал. Не ходит.
– А концы-то какие-нибудь есть?
– Какие концы? Да, может, он в Германию уплыл. От Никиты всего можно ожидать. Про него было сказано: непонятный человек. Я тогда от етих слов под стол залез. Раз непонятный человек – всякое может быть. Нигде вы его не найдете.
– А этот громадный идиот что-нибудь знает, где Никита?
– Да он сам ищет, ничего он не понимает. Идиот и есть идиот.
Павел погрустнел. Обстановка в подвале была какая-то опустошенная, словно дух этого подвала ушел из него. Да еще сырость кругом, полумрак, тени.
Во время пира было иначе. Жизнь била ключом. А после него все точно заснуло. Кошмар!
Павел не стал углубляться и ушел.
На другой день, в субботу, тихонько выпивая в полумраке своей комнаты, он раздумывал, куда бы обратиться. И мысль его колебалась между громадным идиотом и Мариной. Первый ведь, может, что-то да знает, Марина же наверняка знает, но не укажет ему путь.
И в это-то время шумно звякнул телефон. У Павла екнуло сердце: наверняка Безлунный, даже руки задрожали, когда снимал трубку. Но в ней визжал сам Валера Иглов:
– Паша, родной, Черепову плохо. Напился у Никитиных. Самый жуткий вариант. Сам знаешь. Приезжай, вытаскивай. Обойдемся без Ульяны. Она меня не любит, скажет: «вы спаиваете»… Приезжай скорей, золотой…
Павел смутился, но делать было нечего: переступать закон о помощи друзьям, пусть и бредовым, он не мог…
Далинин долго добирался до этого района за Новогиреевом. Его заброшенность нарушалась массовым потоком машин, людей, шумом. «Сколько же стало народу в Москве», – удивлялся он.
Дом был обычный, девятиэтажный, но квартира – необычная. Павел всегда, как только входил туда, столбенел: такое могло быть только в шестидесятые, так уверяли его старшие друзья по метафизике.
Собственно, в огромной квартире ничего не было, кроме трех стульев, подобия стола и драного дивана. Но на стене висел, как все хором уверяли, чистый листик с подписью Василия Кандинского. Хозяева, два молодых человека, он и она, были вообще непонятно кто друг для друга: то ли брат, то ли сестра; то ли муж, то ли жена; то ли вообще никто друг другу. Пьяны они были каждый день, а деньги были невесть откуда. Да никто этим и не интересовался. Сами гости приносили вино. Главное же ощущение от всего этого была аура дикой бесшабашности, сна, визга и радости саморазрушения. Здесь саморазрушались, но не до конца, не до гибели, а просто до сладострастия наслаждались самим бездонным процессом, ходом саморазрушения в самих себе.
Все, кто находились тут, как будто плыли пьяные по Вселенной. Необычные книги – по алхимии, по трансу, о сознании ангелов – были разбросаны повсюду, особенно на полу. Все читалось, но некоторые страницы были облеваны. На полу же и спали. Редко сюда заходил кто-нибудь из великих, кроме Черепова. Но Черепов порой бывал рад этому дому. Пред ним, конечно, преклонялись все, кто здесь был: за его знания о «потустороннем», за феерические легенды о нем, и за его фантастические рассказы (Черепов иногда даже позволял публиковать их, кстати, в лучших российских журналах). Ходили сюда не то чтобы «пропащие», но несколько «особые» люди во всей закрученной на необычном Москве.
Когда Павел вошел, «она» (Катя Никитина) рыдала. Почему – неизвестно, ибо сразу же бросилась целовать Павла и хохотать. «Он» (Петр Никитин) молча указал Павлу на дверь в кухню.
– Он там спит, – тихо, расширив глаза, прошептал Петя.
Павел тихонько вошел. Черепов лежал на том самом драном диване – единственном ложе здесь. Он действительно спал, но лицо его было в такой страшной отрешенности, что непонятно: умирает он или ушел в ожидаемую им Бездну. Рядом с ним на полустульях сидели два совсем молоденьких искателя, лет по девятнадцать на вид, и, замерев, смотрели на Черепова. Один даже слегка приоткрыл рот – он первый раз видел Черепова.
– Тише, – проговорил другой, обратясь к Павлу.
Павел не знал куда деваться и сел на пол. Тут же раздался истерический шум, и влетел Иглов с пирамидоном. Не обращая внимания на молодых, Иглов так занервничал, так затараторился, что перепугал Павла. Валерий, оказывается, на днях был приглашен Череповым, и был прощен. Иглов теперь отчаянно боялся, что Клим умрет и он потеряет такого недоступного друга.
– Гляди, какой он красный, какое лицо! – бормотал он второпях. – А губы побелели уже, побелели… Ему холодно… Он холодеет.
В этот момент Черепов открыл один глаз. Молодые остолбенели и не знали что сказать. Они и не считали, что Черепов умирает. Наоборот, они полагали, что он думает.
Черепов же по-лунному посмотрел на Павла одним глазом. Другой глаз открыть было трудно – веко отяжелело.
– Что вы, ребята, с ума сошли, – с трудом выговорил он, обращаясь к Иглову и Павлу, – меня не надо спасать. Я сам кого угодно спасу.
И он тяжело приподнялся на драном доисторическом диване. Но правый глаз был по-прежнему закрыт.
– Плесни-ка мне немного водки в стакан, Валера. Пятый день пью эту проклятую дешевую водяру, от которой и бык околеет. Но другого ничего нет.
Павел злобно посмотрел на Иглова: ну зачем, как всегда, поднял панику. Разве с Климом может быть плохо?
– Черт вас всех возьми, – проговорил, тем не менее, Черепов. – Отдохнуть не дают. Вчера прочел собравшимся тут целую лекцию… И хоть бы кто-нибудь чего-нибудь понял… Одна какая-то тут была, Зина, что ли, она поняла, но в обморок почему-то упала…
– Откачали сразу! – закричал Иглов, возвращаясь в кухню с водкой. – Все в порядке, Клим.
И он налил.
– Все равно, я люблю порой в пустоту читать… Пусть просветится то, что за ней скрыто… Только вот, Валера, – и Клим сурово приоткрыл второй глаз, так что Иглов вздрогнул, – не смей больше мои рассказы в журналы таскать…
– Не буду, – быстро среагировал Иглов.
– Ладно, – и Клим медленно выпил полстакана.
У Иглова и Павла стало спокойно на душе: значит, жив, значит, будет еще безумие. Значит, солнце светит не только для мертвых. «Марина и Танечка, как ни осуждают они порой Черепова за извращенный радикализм, – думал Павел, – ведь любят его они в глубине души до озарения. Да и как же жить без Черепова? Не представишь!»
– Мы хотим жить, очень хотим, но только с Череповым, – хором говорили не раз те двое молодых людей, которые сидели сейчас напротив Клима.