Мальчик, который упал на Землю - читать онлайн книгу. Автор: Кэти Летт cтр.№ 3

Трапезы в имении Бофоров проходили в строгости и тишине: «Передай горчицу», «Капельку хереса?» – у меня же дома обед – сплошь гвалт и остроумное веселье, папа вытанцовывает вокруг стола в поношенном шелковом халатике, декламируя из «Бури», мама поносит короткий список премии Букера, одновременно выкрикивая соображения по поводу зубодробильного кроссворда, а мы с сестрой нещадно друг над другом измываемся. И это без учета всяких, кого ветром принесет. Ни один воскресный обед не обходился без свалки поэтов, писателей, художников и актеров, щедро сыпавших потасканными байками. Для Джереми мое семейство было такой же экзотикой, как племя из темных глубин джунглей Борнео. Я не уверена, хотел ли он влиться в него или просто пожить рядом – вести антропологические записи и фотографировать. В его мире сдавленного шепота моя семья была задорным воплем.

Бофоры были сплошь «мясо и три овоща» [8] , йоркширская пудинговая публика, а мы в рот не совали только слова. Чеснок, хумус, рахат-лукум, артишоки, трюфеля, табуле... Джереми поглощал все это под Майлза Дэвиса, Чарли Мингуса и прочий джаз, заграничное кино и встречи с запрещенными театральными труппами, сбежавшими от тиранических режимов вроде Беларуси, которым отец предоставлял вписку на ночь. В доме для этого имелся вечно перенаселенный диван.

И, если честно, аллергия на отцовскую невоздержанность – еще одна причина, по которой я влюбилась в Джереми. Джереми был всем, чем не был мой непутевый папа. Целеустремленный, устойчивый, способный, трудолюбивый, надежный, как его дорогущие швейцарские часы. Да и не являлся домой с проколотым соском или малиновыми волосами на лобке, чем был известен мой отче. Беспутный папа растил долги, как некоторые – цветы на подоконнике, а на Джереми можно было полагаться, как на математическую формулу, какие он сочинял для своего инвестиционного банка. У человека концы с концами сходились как дважды два четыре.

Мой отец, хара́ктерный актер с Собачьего Острова [9] , притащил свой прононс из хулиганских предместий. Мама, изящная, с алебастровой кожей, родом из Тонтона, Сомерсет, гордится своим певучим произношением, и все, что она говорит, словно завито плойкой. В одном хоре с напевом ее речи все прочие акценты, включая мой собственный северо-лондонский, брякают, уплощаются на слух. Но не речь моего любимого. В ней больше основательности, чем в ИКЕА. Одного слова, сказанного этим баритоном темного шоколада, хватало, чтобы угомонить любой бедлам.

– Люси, с нашим мальчиком явно не все в порядке. Давай смотреть правде в глаза, – сказал наконец Джереми, сплошь стаккато стоицизма. – Наш сын умственно неполноценен.

Я почувствовала, как от слез защипало в носу.

– Ну нет!

– Возьми себя в руки, Люси.

У него-то эмоции в кулаке, а голос рубленый и четкий, как у командира эскадрильи из фильма про Вторую мировую.

Мы ехали домой из больницы в онемелой тишине. Джереми высадил нас и помчался в контору, оставив меня один на один с Мерлином и его диагнозом.

Наш сухопарый анорексичный георгианский дом в Лэмбете, который мы купили по дешевке, «восторг реставратора» – шутка из мира недвижимости, означающая полную разруху, – пьяненько нависает над площадью. Такой же, как и прочие на улице, – по стилю, по отделке, по оградкам, по цветочным ящикам, если не считать мальчика внутри. Мой сын сидел на полу и, слегка раскачиваясь, катал пластиковую бутылку взад-вперед, не замечая мира вокруг. Я сгребла его в охапку и прижала к себе, размазав горячую кляксу по щеке. И тут меня накрыло муками самоедства.

Может, я съела что-то не то, пока ходила беременная? Домашний творог? Суши?.. Стоп, стоп! Может, я не съела что-то то? Может, тофу без консервантов?.. А может, переедала? Я не просто ела за двоих, я ела за Паваротти и все его обширное семейство... Может, бокал вина в последнем триместре? Может, единственный мартини, который я выпила у сестры моей Фиби на свадьбе? Может, я не пила того, что надо? Свекольный сок с мякотью?.. Может, краска для волос, которой я освежала шевелюру, когда та от беременности обвисла и поблекла? А – ой, господи! Минутку. Может, это все-таки не из-за меня?.. Может, это нянька уронила его головой? Может, в садике бойлер подтекает угарным газом?.. Может, мы слишком рано взяли его в полет – на каникулы в Испанию – и порвали ему евстахиевы трубы, у него случился припадок и мозг повредился?..

Нет. Все дело в том унынии, что я излучала, пока его носила. Мерлин получился внеплановым. Он возник спустя два года после женитьбы. Хоть перспектива родительства нас будоражила, мне чуточку не нравилось неожиданное вмешательство в наш затянувшийся медовый месяц. Всего раз в жизни хотелось мне быть на год старше – в тот год, когда я забеременела. Я, очень мягко говоря, не прониклась моментом – делала вид, что ничего не произошло. Не наводила фэн-шуй на собственную ауру в классах по йоге, не пела под музыку китов, как Гвинет Пэлтроу и компания. Я стенала и жаловалась, я оплакивала свою умирающую талию. Особенно учитывая, что я просадила зарплату за целую неделю на кружевное белье, приуроченное к нашей годовщине. Я рассказывала всем вокруг, что «беременным нужны не доктора, а экзорцисты». Деторождение представлялось мне глубоко сигорни-уиверовским. «Выньте этого чужого у меня из живота!» Мог ли избыток ядовитого черного юмора повлиять на гены моего мальчика?

Стоп, стоп. Может, трудные роды? Почему роды называют «произвести на свет»? Производят колбасу. Гайки. Пиццу. Веселый шум. Я же приволокла его на свет. Щипцы, отсос, эпизиотомия... Я, кажется, сказала врачу, что теперь знаю, почему так много женщин умирает в родах, – это безболезненнее, чем жить дальше.

А может, беспечные фразы, которые я бросала маме в родильном отделении, когда мы глазели на сморщенный синюшный мячик, который я только что привела в мир? «Я родила ребенка, но, кажется, не своего».

Я никак не находила себе места. Время от времени прекращала беспокоиться – меняла подгузники, обычно – ребенку. Но со Дня Диагноза шли недели, и через мою психику пролегла пропасть вины величиной с разлом Святого Андрея, а с ней отросла оградительная любовь, как у львицы: когти подобраны, выжидает, сторожит. Я обцеловывала всю пушистую мягкую голову своего сына. Он сворачивался клубочком у меня на руках. Я прижимала его к себе и курлыкала. Смотрела в его прекрасные синие глаза и отказывалась верить, что они ведут в пустоту. Врач упростил его до черно-белого термина «аутизм». Но призма моей любви купала его в чудесных ярких красках.

Я должна его спасти. Мерлин и я – против всего мира.

Можно закрывать глаза на что угодно, и оно тогда исчезнет само, – я свято верю в это. Мое слепое техническое око презрело Фейсбук и Твиттер. Я осталась безучастной к «сугубо белковой» диете, макарене, нелепым кроссовкам-масаи, юбкам-баллонам и эсперанто. Если хорошенько подождать, любые задвиги задвинутся. Но к Диагнозу Мерлина такая логика неприменима. Из этого ему не вырасти.