Две коровы и фургон дури - читать онлайн книгу. Автор: Питер Бенсон

Автор выражает благодарность Королевскому литературному фонду за помощь, оказанную ему во время написания этого романа

Какое-то время я работал помощником арбориста – деревья подрезал – и однажды упал с дерева, да так неудачно, что приземлился прямиком на чужую собаку. А я чем виноват? Но собачонка с перепуга тяпнула меня за ногу, а ее хозяйка долго гналась за мной по улице, размахивая палкой. После этого мне как-то расхотелось лазать по деревьям. Как ни взгляну на дерево или лестницу, а то и просто на пилу или даже топор, так пот и прошибет до самых бровей. Вот я и сказал хозяину, что увольняюсь. Хозяин был мужик что надо – в голове у него еще стальная пластина вставлена, – так он мне пожелал удачи и сказал, что, если я надумаю вернуться, он меня с удовольствием возьмет. На следующей неделе я нашел работу на свиной ферме. Хорошая работа была – стой с утра до ночи, облокотясь на ворота, да рассматривай окрестные поля, – да уж больно жалко мне стало свинок. Они так жалостливо смотрели на меня и хрюкали, как будто просили: «Выпусти нас, дружок!» – и вот однажды вечером я и выпустил шесть свиноматок. Они вышли за ворота и сначала встали как вкопанные, не веря своему счастью, только мигали белесыми ресницами, ну а потом как припустили! Трясли на бегу жирными задницами, хлопали ушами, а скоро все до единой исчезли в зарослях кустарника у ясеневой рощи – поминай их как звали! Я, понятное дело, сказал фермеру, что не виноват, мол, занят был в сарае, ничего не видел, да только он мне не поверил. Обругал по-черному да еще пригрозил, что если когда-нибудь еще увидит на своей земле, так застрелит до смерти из ружья. И ружье показал. Серьезный человек этот фермер, да только глупый, даже удивительно! Так я и пошел своей дорогой и с тех пор назад не возвращался.

Я тогда жил дома в своей комнате под самой крышей. Кровать у меня узкая, стены завешаны плакатами с моделями мотоциклов, от комода попахивает плесенью. На полу лежит вытертый ковер, а на окно мама повесила занавески, которые мне совершенно не нравятся. Окно моей комнаты, кстати, выходит на наш луг, оттуда видна вся деревня – зеленые садики, а за ними дома. Наша деревня называется Ашбритл, но вы ее вряд ли знаете. Домики у нас небольшие, палисаднички нарядные. Граница графства проходит как раз по нашей дороге. Наша деревня не так проста, как может показаться на первый взгляд, и имеет нрав скверный, пугливый и подозрительный. Она живет своим умом, у нее есть и сердце, и душа, и по ночам, особенно в ноябре, когда черноту ночи разгоняет лишь сияние далеких звезд, легко представить себе усталого прохожего, что бредет по тропе, ничего не подозревая, а деревня наблюдает за ним, затаившись, и ждет. Ждет момента, чтобы как-нибудь ему нагадить.

Мой отец работал садовником – он вообще мастер на все руки, все умел: газоны постричь, живые изгороди подровнять, мести дорожки, выращивать овощи, красить сараи, класть стены и чинить заборы. Отец тогда работал на шесть или семь человек зараз, и у каждого большой дом, и теплица, и джип, и он всегда делал свою работу на «отлично». Может быть, он и не знал латинских названий цветов и растений, которые выращивал, но землю любил всей душой и работал четко и аккуратно. Ездил мой папаша на старом, раздолбанном пикапе – подвеска с пассажирской стороны давно сломалась, так что, когда мы ехали на работу вместе, я всегда боялся, что сползу с сиденья прямо на дорогу, а отец, чтобы хоть немного выровнять машину, чуть не до пояса высовывался из своего окна. Ему платили наличкой, и по пятницам он отслюнивал себе двадцать пять фунтиков, а остальное отдавал маме – она хранила деньги в жестянке на холодильнике. Спорить с отцом я не любил: ладони у него были размером с тарелку, ботинки – с небольшую собачонку, из носа торчал пучок черных волос, а свою рабочую куртку он не менял по крайней мере лет пятнадцать. Нешуточный мужик с нешуточным голосом. Сказанного им слова уже не сдвинешь, лежит, точно валун среди поля, или торчит, словно дерево.

Мама прибиралась у людей. Вытирала пыль, полировала мебель, пылесосила, выносила мусор, иногда ходила за покупками для одной из наших старух-аристократок, которые и двух шагов не могли сделать, чтобы не упасть и не сломать себе какую-нибудь кость. Она ездила по деревне на велосипеде – старой развалюхе с корзинкой на багажнике и треугольниками полотна на заднем колесе, чтобы юбка не попадала в спицы. Мамины руки пахли пчелиным воском и пылью, и она всегда ходила дома в переднике, даже когда смотрела телевизор. Она никогда не повышала голоса, никогда не ругала нас с Грейс, если мы возвращались домой поздно.

Моя сестра Грейс в то время училась в колледже в Тонтоне, на кулинара, что ли. Что-то в этом роде. Вообще-то в основном она жила в городе, но, когда приезжала домой на каникулы, так и норовила испробовать на нас новые рецепты: то говядину в пиве со сливами приготовит, то цыпленка с сушеными абрикосами, а то свинину с орехами. Я как-то раз спросил, чего она возится так долго – неужели мы курицу без абрикосов не схаваем, – но она язвительно заметила, что, если мне не нравится ее стряпня, в следующий раз она меня за стол не пригласит. Я и заткнулся. Наша Грейс вообще на язык остра, скажет, как отрежет. Это она в отца пошла.

И вот, через неделю после того, как меня прогнали со свиной фермы, я сидел в своей комнате, слушал радио, гладил нашу кошку сначала по шерсти, а затем против и рассматривал поля и деревья за окном. Нашу кошку зовут Золушка, между прочим, очень нервная кошатина, но сидеть у меня на коленях ей всегда нравилось. Мне тогда стукнул двадцать первый год, а впрочем, это не важно. Мне могло быть и двадцать четыре. Или девятнадцать, никакой разницы. Все равно то, что случилось, случилось бы. В тот вечер отец вернулся с работы и сказал мне, что мистер Эванс ищет себе помощника. Его молочная ферма находилась в паре миль от маленькой деревни Стоули, что стоит на холме над узкой речкой.

– Мистеру Эвансу нужен разнорабочий, – сказал отец. – На тракторе поработать, корову подоить. Ты доить-то умеешь?

– А то сам не знаешь! – сказал я.

– Ну тогда сходи к нему, поговори. Да поторопись, а то он возьмет кого-нибудь другого.

Папаша у меня умеет донести до слушателей очевидные факты. У мамы-то лучше выходит то, что не так очевидно. Триста лет назад ее бы точно сожгли на костре, но сначала выволокли бы из дома, обвинив в неурожае капусты, испытали на центральной площади и признали виновной во всех бедствиях, что случились во всем приходе. Даже сейчас некоторые соседки при виде мамы или нашей кошки переходят на другую сторону дороги. Ну и черт с ними, мою мать с детства обучала этому делу ее мать, моя бабка, а ее – моя прабабка, и так до бесконечности, история теряется в глубине веков. Когда я говорю «этому делу», я имею в виду те тайные знаки, что природа показывает нам ежедневно; в стародавние-то времена все люди умели их распознавать, а нынче позабыли. А еще у мамы иногда бывают предчувствия: это когда она точно знает, что произойдет. Ну, типа интуиции или ясновидения. Моя мама умеет немного колдовать, только она называет это дело ворожбой. Когда-то мама сказала, что и на мне тоже лежат древние знаки и что у меня с рождения дар, только я сам его до поры не знаю. Она то и дело намекает мне на подоплеку своей ворожбы – то на какую-нибудь старую легенду, то на еще какой смысл. И хотя мама не объяснила, зачем она купила телячье сердце, пронзила его терновыми шипами и спрятала в дымоходе, но накануне того дня, как я собрался идти к мистеру Эвансу, она сказала так: