Трансплантация - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Козырев cтр.№ 37

Не то из газет, не то по телевидению, но краем уха я уже слышал, что Президент принял решение о расформировании Российской так называемой «комиссии Приставкина» (блистательного писателя, а как позже оказалось, и прекраснейшего человека) и передаче её полномочий в регионы. Так что коридорный Смольный, похоже, на этот раз был прав.

Поразмышляв пару бессонных ночей, посоветовавшись с друзьями, я твёрдо решил — откажусь. Тюрьмы да колонии, статьи Уголовного кодекса да протоколы осмотра мест преступления — я любитель окунаться во что-то новое, ранее мною не изведанное, и, кстати, всегда чувствовал себя при этом уверенно и комфортно, но окунаться именно туда мне не хотелось вовсе.

А главное — эти предстоящие встречи с чужой болью, горем, безысходностью. Хорошо зная себя, свой характер, я также понимал, что, увы, не смогу просто сталкиваться, встречаться… Я буду эти чужие судьбы и чужие страдания постоянно носить в себе.

А судеб несчастных этих там — пруд пруди. Ведь за каждой просьбой о помиловании стоит далеко не одна судьба просящего милости, а и судьбы его близких, родственников, друзей. Но ведь есть ещё судьба потерпевшего. И у него есть родные и близкие люди, а значит, опять судьбы. Вправе ли я судьбы этих, однозначно, несчастных людей решать?

Казнить нельзя помиловать. Пусть раз за разом ищут другие, — в какое место сего недоработанного королевскими бюрократами указа приткнуть этот замусоленный частым пользованием знак препинания. Другие! Не я!

Короче, нет. Не нужна мне эта ЗАПЯТАЯ В КАРМАНЕ. Своих проблем да бессонных ночей с запасом хватает. Откажусь, и всё!

А тут ещё и жена, от кого-то прознав о грядущем мне предложении, с умным видом заявила, что, если я соглашусь, то первое же прошение, которое я получу, будет как раз её — прошение о разводе. Кстати, так и сказала — не ходатайство, а именно прошение.

Во всех там самых-пресамых высоких указах, кодексах и других чиновничьих наработках — везде читаешь — «ходатайство». С самых высоких трибун, правда, с ударениями в совершенно непредсказуемых местах — всегда слышишь — «ходатайство».

Ухо, надо сказать, и раньше резало. Притом не только из-за ударения. Полез в словари разные. Правы оказались и ухо, и жена. Не правы указы, сколь высокими чинами они бы ни подписывались. И уста, сколь высоким лицам государства российского эти уста ни принадлежали. Негоже самому за себя ходатайствовать.

За других — извольте. За себя родного, увы…

Ну да ладно. Мне-то какое дело? Я ведь отказываюсь…

В марте этого же года я как председатель комиссии по помилованию Санкт-Петербурга открыл в Смольном её первое заседание…

Сейчас мне трудно сказать, почему я принял такое решение. Почему согласился? Что меня подтолкнуло? В первую очередь, конечно же, сострадание к оступившимся людям. Особенно к молодым. К тем, кто впервые и чаще всего крайне обидно и нелепо переступил грань между грязной, душной, забитой до предела камерой и остальным миром. Это только физически нас разделяют толстые стены, колючая проволока, прочные решётки и тяжёлые железные двери. А когда к совершенно абсурдным образом «сложившимся обстоятельствам» в нужном месте и в нужный момент примешиваются собственная удалая дурь, мальчишеская безответственность и русское авось, грань эта чаще всего оказывается зыбкой и почти невидимой.

И всё! И помочь некому!

А может быть, окончательное решение пришло после встречи с Анатолием Игнатьевичем Приставкиным. После долгого вечернего, плавно и незаметно перешедшего в ночной разговора по душам. Под литр «Грушевой» водки.

Не знаю. Но комиссию я принял. И не раскаиваюсь.

Именно из реальных документов этой комиссии, официальных протоколов заседаний, кулуарных споров и дискуссий, как говорится, «за рюмкой чая», и рождалась предлагаемая вашему вниманию повесть «Минус один».

В ней всё или почти всё — правда! К крыльцу с тремя ступеньками, ведущими к массивной металлической двери офиса, расположенного в старом питерском доме, подошёл сухощавый высокий мужчина лет сорока-сорока пяти. На нём был дорогой, но несколько старомодный и изрядно помятый плащ. Плотные, простроченные брюки заправлены в сапоги из толстой кожи.

Такая одежда вполне могла подойти для поздней осени, но стоял август, который в этом году выдался особенно тёплым и сухим.

Мужчина поднялся на крыльцо, оглянулся по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, с трудом дотянулся до небольшого, почти незаметного проёма в верхнем косяке двери. Вскоре он достал из него связку изрядно покрытых ржавчиной ключей. Немного повозившись с замками, мужчина открыл дверь. Судя по громкому скрипу несмазанных петель, её давно никто не открывал. Ещё раз внимательно оглядев улицу и прикрыв за собой дверь, мужчина уверенно нащупал выключатель. Покрытые толстым слоем пыли лампочки тускло осветили небольшой зал с кожаными офисными креслами, диваном и журнальным столиком, на котором лежали пожелтевшие от времени подшивки «Вечёрки». Из зала в глубь офиса шёл довольно длинный узкий коридор. Миновав пять или шесть кабинетов, мужчина остановился перед обитой светлой кожей дверью в самом конце коридора. Взгляд его задержался на золотистой табличке, аккуратно прикреплённой к двери: «Ветров Станислав Александрович — генеральный директор», — прочёл мужчина вслух. Его хрипловатый голос, гулко отозвавшийся эхом в пустом коридоре, дрожал от волнения.

Выбрав из той же ржавой связки нужный ключ, мужчина открыл дверь и медленно, как бы с опаской или сомнением вошёл в маленькую приёмную с одним окном, выходящим в тёмный двор-колодец. В полумраке виднелись контуры письменного стола с компьютером, факсом и несколькими телефонными аппаратами. В углу стояла металлическая вешалка с пустыми плечиками, рядом два мягких кресла. Дверь в кабинет была полуоткрыта. Негромко щёлкнул столь же быстро найденный им выключатель, и, пробиваясь сквозь вездесущую пыль, из двух золочёных люстр вспыхнул свет. Мужчина зажмурил глаза. Его, давно не видавшее загара тонкое, интеллигентное лицо с глубокими морщинами на лбу и возле глаз выдавало смятение и тревогу.

Постояв так пару минут и немного успокоившись, мужчина открыл глаза. Они были ярко-голубыми. Казалось, что это не запылённые лампочки кабинетных люстр, а само чистое безоблачное небо отразилось в них.

Кабинет был обставлен без излишней роскоши, но тонкий, изысканный вкус чувствовался во всём. Светлая, удачно подобранная мебель, серебристый телевизор на изящной стеклянной тумбе, тщательно выписанные акварели с видами старого Петербурга — всё это безупречно гармонировало с тиснёнными под серый невский гранит обоями. Из общего рисунка выбивалось лишь огромное, но, по всей видимости, очень удобное директорское кресло. На столе рядом с компьютером и большой фотографией на металлической подставке мигал зелёный глазок телефонного автоответчика.

Мужчина отодвинул кресло, но, увидев толстый слой серой пыли на нём, садиться не стал. Рука его неуверенно потянулась к кнопке автоответчика. Однако нажать на эту тревожно светящуюся кнопку мужчина так и не решился. Видимо, передумав, он взял в руки фотографию. На снимке была аллея Летнего сада, вдали блестела на солнце вода небольшого пруда, а на переднем плане на белой деревянной скамейке сидели, прижавшись друг к другу, трое. Они счастливо улыбались. В центре — респектабельный, уверенный в себе молодой человек, ухоженный и загорелый, без единой морщинки на добром, привлекательном лице. Мужчина прижимал к себе белокурого мальчика лет пяти, обнимая его за тонкие хрупкие плечи. Рядом с ними сидела совсем молодая стройная женщина с открытым русским лицом.