Санки, козел, паровоз - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Генкин cтр.№ 67

Тогда Алик не мог знать, что лет через сорок, в 2004-м, палата представителей США примет резолюцию, в которой признает заслуги Антонио Меуччи в изобретении телефона.

— А ведома ли вам, мои братья по раскрытию тайн… — Теперь наступила очередь Алика облизывать ложку с гоголем-моголем. Конечно, будь это повествование не старательно воспроизводимым мемуаром, а сочинением, откровенной неприкрытой фантазией, автору следовало снабдить Алика Умного другой поведенческой деталью, не повторяющей Севину. Вот варианты слов после тире: «Он размял “дукатину” и неспешно закурил», «Он снова устремил синий взгляд к потолку», «Он поднял палец и выдержал многозначительную паузу»… Но, насколько помнил Виталий Иосифович, на этот раз Алик действительно облизал ложку, что здесь и нашло свое отражение. В любом случае далее следовало:

— Ведома ли вам истинная история появления гильотины? Что? Гильотен? — Алик огорченно покачал головой. — Доктор Жозеф Игнас Гильотен, профессор анатомии, хоть и приходился другом отъявленным кровососам Жану Полю Марату и Максимилиану Мари Исидору Робеспьеру, сам отличался мягким нравом. Он вообще выступал против смертной казни, но, уж коль она оставалась в революционном обиходе, предложил использовать наиболее милосердный способ исполнения приговора, вызывающий мгновенную смерть и при этом одинаковый для всех сословий. Раныпе-то бедняков вешали, а богатеньким отрубали головы. Вот доктор и предложил всех уравнять. При этом к собственно конструкции этого механизма он отношения не имел. Чертежи нарисовал другой доктор — хирург Антуан Луи, а построил машинку некий механик и фортепианных дел мастер немец Тобиас Шмидт при консультативной помощи парижского палача Шарля Анри Сансона. Сам Гильотен и его семья изо всех сил старались очистить свое имя от огорчительной связи с орудием убийства, — но, увы, не получилось. Надо сказать, что другие доктора, и существенно позже, прикидывали, сколько времени сохраняется сознание в отсеченной голове. Так точно и не выяснили, но предполагают, что от пяти до тринадцати секунд. А теперь, — вот тут как раз уместны палец к потолку и многозначительная пауза, — медленно посчитайте до тринадцати, представляя при этом, что вы — не вы, а просто отрубленная голова. Представили? Тогда я продолжу.

На самом деле гильотина и вовсе не французское изобретенье. Первая такая хреновина появилась в Галифаксе — что в Йоркшире, а не в Канаде, Канады тогда еще не было. Тяжелый топор падал с высоты пяти метров, управляли этой штукой с помощью веревки и шкива и в дело пустили еще в тринадцатом веке.

— Вы, конечно думаете, о невежды, — мог сбиться Алик на агрессивный тон Севы, — что Мария-Антуанетта, эта злыдня, презирающая свой народ (да и не свой, строго говоря, она ведь была австриячка), сказала: «Ах, у них нет хлеба? Так пусть едят пирожные». Чтобы да, так нет.

Во-первых, речь шла не о пирожных. Qu’ils mangent de la brioche — о бриошах она говорила, а бриоши восемнадцатого века мало чем отличались от хорошего пшеничного хлеба. Получается, что королева не издевалась над бедняками, а пыталась проявить доброту: «Дайте им хлеб получше». Да только и этого она не говорила. Жан-Жак Руссо утверждал, что слышал эту фразу еще до рождения несчастной королевы. Биографиня же Марии-Антуанетты, некая Антония Фрейзер, полагает, что впервые это сказала другая королева, тоже Мария, но Терезия, жена Людовика Четырнадцатого. А про Антуанетту и хлебобулочные изделия ходила еще одна байка — будто она из своей родной Вены принесла во Францию рецепт круассанов. Что тоже вряд ли, поскольку первое упоминание о круассанах отмечено только через полвека после ее казни. Забавно, что во времена Антуанетты австрийские повара и правда привезли такие воздушные булочки — но не во Францию, а в Данию, где те получили название венского хлеба, wienerbr0d. А в самой Вене — вы будете смеяться — те же булочки назваются… правильно, «копенгагенки».

— Что касается одноглазого Нельсона, — «дукатина»? палец? синий взгляд? — то герой этот, для начала, был порядочной сволочью, хотя и храбрецом. Судите сами. В Неаполе самым подлым образом казнил девяносто девять пленных, хотя британский командир гарнизона обещал сохранить им жизнь. В любви адмирал был неразборчив. Эмма Гамильтон, жена английского посланника в Неаполе, а до замужества — лондонская проститутка, была жутко толстой бабехой, малообразованной, говорящей с чудовищным ланкаширским акцентом. Что такое ланкаширский акцент, я не знаю, — если наш англоман Виталик в курсе, пусть расскажет. А еще Нельсон стал объектом обожания некоего Патрика Бранти, приходского священника, который из любви к адмиралу поменял свою фамилию на Бронте, когда король Неаполитанский сделал Нельсона герцогом Бронте. Этот Патрик и стал папашей знаменитых пишущих сестричек Бронте — Шарлотты, Эмили и Анны.

Есть различные предположения касательно последних слов адмирала. — Тут синий взгляд обратился к Виталику, давнему партнеру по игре в «последние слова». — Смертельно раненный, Нельсон прошептал капитану Харди: «Поцелуй меня, Харди», что тот и сделал. Правда, некоторые историки утверждают, что Нельсон сказал не kiss me, а кисмет — «судьба» по-арабски. С чего вдруг умирающий адмирал заговорил по-арабски? Поэтому я остаюсь твердым сторонником поцелуя. Ну и забудьте, наконец, этот романтический образ с повязкой на глазу — не было никакой повязки! Собственно, это я и хотел сказать с самого начала. Правый глаз адмирала был действительно поврежден: упавшее рядом ядро засыпало его всякой дрянью, после чего он частично потерял зрение. Однако внешне глаз выглядел превосходно — Нельсону с трудом удалось убедить начальство, что ему положена пенсия за увечье. Так вот, при всей его отчаянной храбрости и, видимо, военных дарованиях Нельсон вел себя в жизни по-свински, а потому почти все высшие чины королевского флота отказались присутствовать на его похоронах.

— А вот и наш, родной, миф. Про то, как киевский князь Олег (тот, что сбирался отмстить неразумным хазарам) в девятьсот седьмом году приколотил щит на врата Царьграда. Согласно «Повести временных лет», писанной Нестором в двенадцатом веке, чтобы приблизиться вплотную к городу, повелел князь поставить свои корабли, числом две тысячи, на колеса, поднял паруса, и покатили те корабли к византийской столице. И было на каждом корабле по сорок воинов. Получается, набрал Олег восьмидесятитысячную армию, явился к стенам великого города таким фантастическим способом, взял с греков огромную дань, заключил с ними жутко выгодный для Киева торговый договор — и обо всем этом нигде нет ни слова, только у Нестора. Ни в одной хронике — византийской, арабской, еврейской или европейской. А ведь писали эти хроники, да со многими подробностями, о событиях более скромных. Проморгали, видно. А теперь представьте, как этот флот на колесах под парусами «плывет» себе по бездорожью к Константинополю? Представили? Разве не бред? И столько воинов у Олега быть не могло: в походе Иоанна Цимисхия на болгар участвовало менее тридцати тысяч человек на трехстах кораблях, и это важное событие описано со всеми подробностями. К тому же в Византии тогда жило более двадцати миллионов человек, а в Киевской Руси, со всеми присоединенными племенами, около миллиона.

Так что какой уж там щит.