Санки, козел, паровоз - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Генкин cтр.№ 56

Чуй, чуй, чуй, чуй!

На дороге не ночуй!

Едут дроги во всю прыть —

Могут ноги отдавить!

А на дрогах едет дед —

Двести восемьдесят лет —

И везет на ручиках

Маленького внучика.

Ну а внучику идет

Только сто девятый год

И у подбородыка

Борода коротыка.

В эту бороду его

Не упрячешь ничего,

Кроме полки с книжками,

Мышеловки с мышками,

Столика со стуликами

И буфета с бубликами!

А у деда борода —

Аж отсюда до туда

И оттуда, через сюда

И обратно вот туда.

Если эту бороду

Расстелить по городу,

То проехала по ней

Сразу б тысяча коней,

Три буденновских полка,

Двадцать два броневика,

Триста семь автомоторов,

Триста семьдесят шоферов,

И стрелков четыре роты,

И дивизия пехоты,

И танкистов целый полк!

Вот такой бы вышел толк!

Если эту бороду

Расстелить по городу —

У-у-у-у-у!

Одесса, приехали.

И потекла-покатилась жизнь студенческая. Она — как эвакуация — осталась скорее набором кадров, чем связным сюжетом со своим течением: завязкой, кульминацией, развязкой… Этими — лирическими отступлениями. Отступления в основном и сохранились. Вот, скажем, скетч на институтской сцене. Действуют декан Иван Кощеев и студент по фамилии Цым. Называется «Иван-декан убивает своего Цыма». Виталик-декан, сидючи в кресле с картонным посохом в руке, зверски выкатывает глаза и хрипит о «хвостах» по курсу кабельных линий связи, а студент Цым в исполнении студента Цыма блеет что-то в ответ. Неудовлетворенный декан колотит Цыма по голове посохом, после чего они оба принимают позу репинских персонажей. Особой находкой была измазанная с наружной стороны красными чернилами рука Ивана на лбу Цыма…

Приобретенную еще в школе привычку как бы невзначай блеснуть даром, которого не было в помине, Виталик не оставил. Продолжал избывать комплексы. Мог часами вымучивать с французского подстрочника перевод полускабрезного стишка, чтобы небрежно предъявить его для институтской газеты как тут же состряпанное собственное сочинение:

Всем известно, что мужчины

Любят дам не без причины:

Панталоны в кружевах

Взоры их пленяют — ах!

Сладки шелковые складки —

Как на них мужчины падки,

Шорох милых панталон

Исторгает страсти стон.

Все мужчины-шалуны

В панталоны влюблены,

И в нежнейшей пене разом

Свой они теряют разум.

В этот печатный орган — «За кадры связи» — алкающий славы Виталик частенько таскал свои стихи, и на кое-какие его рифмованные тексты свой же факультетский композитор Игорек с музыкальной фамилией Пищик творил жестокие романсы. Весна опять пришла в наш город, ей каждый рад, и снова зелен стал и молод наш старый сад. Или вот это: никогда я не забуду аромата орхидей, ты шептала: нет, не буду, ах не буду я твоей. Или, наевшись Анненским:

То, что обычно кажется мне сном,

Порой хочу представить я яснее —

Не для того, чтоб вспомнить о былом,

А чтобы было, что забыть позднее.

Былого не было. О чем же вспоминать?

Я имя повторяю машинально.

Не для того, чтобы еще страдать,

А чтобы было, что назвать страданьем.

Ну и так далее. Одногруппницы таяли. Но как-то раз случился великий конфуз. Среди листочков, им аккуратно исписанных, затесался с незапамятных времен ходивший по Москве, сочиненный, как много позже выяснилось, неким Николаем Агнивцевым, веселый стишок о распутном паже:

У короля был паж Леам —

Повеса хоть куда.

Сто сорок шесть прекрасных дам

Ему сказали «да».

Не мог ни спать, но пить, ни есть

Он в силу тех причин,

Что было дам сто сорок шесть,

А он-то был один.

Так от зари и до зари

Свершал он свой вояж.

Недаром он, черт побери,

Средневековый паж.

Но как-то раз в ночную тьму,

Темнее всех ночей,

Явились экстренно к нему

Сто сорок шесть мужей.

И, распахнув плащи, все враз

Сказали: «Вот тебе!

О паж Леам, прими от нас

Сто сорок шесть бебе».

«Позвольте, — молвил бедный паж

И отступил назад, —

Я очень тронут, но куда ж

Мне этот детский сад?

Вот грудь моя, рубите в фарш!..»

Но, шаркнув у дверей,

Ушли, насвистывая марш,

Сто сорок шесть мужей.

И эта славная история блудливого пажа появилась в «ЗКС» за подписью «Виталий Затуловский». Разоблачение не заставило… Он долго отмывался. Не хотел, мол. Случайно, то-се. А может, не случайно — может, думал, проскочит? Другие-то стишата были куда слабее. Их он и сам скоро забыл, а Леама помнит по сю пору.

Вот высунулся еще эпизод, не заталкивать же его обратно.

Голова в самодельной повязке, на лбу кровавая корка (надо же, как близко к сценке с Иваном-деканом) — акварель, специально купленная для этого случая с целью… Целей несколько, и все поражаются одним выстрелом. Вернее — ударом по голове. Во-первых — сессия в разгаре, а какой экзаменатор поставит меньше «хора» бледному юноше со взором, горящим любовью к предмету если у него сквозь несвежую марлю проступает кровь? Что там был за экзамен? Телефония? Теория связи? Теория же, но поля? Разве вспомнишь. Во-вторых, обе Наташи, занимавшие в тот год его воображение, конечно же заинтересуются (Грушницкий, шинель, костыль), начнут задавать вопросы. Объяснение должно быть убедительным. Скажем, драка. Превосходящие силы противника. Пара алкашей остановила его, и в неравной борьбе… Звонит Арнольд — что случилось, куда пропал? Голова? Сильно? Сейчас приеду. Хорошо, что предупредил. Зеркало — тут поправить, там освежить, последний удар кисти. Тягостное ожидание. Звонок — наконец-то. Арнольд не один, с ним дежурная девица. Дыша духами, ощупывает затвердевшую корку краски. Давай перебинтую. Ни в коем случае! Пьем чай. На ходу излагается плохо продуманная версия, пожалуй, переборщил с героизмом. Да уж теперь поздно.

Экзамен был последним. После него ближний круг собрался на пару-тройку дней в Кубинку, на дачу Наташи Большой, с вином и льжами. Ну а он куда, с перевязанным черепом? Так и не поехал.

Наташ было две — Большая и Маленькая. Называли их так потому, что Большая Наташа была большой, а Маленькая — маленькой (золотоволосой, хрупкой, трепетно невинной — casta diva, если не присматриваться). А Большая — та самая, из-за которой ты тогда устроила мне скандал, прочитав на календаре кодовое слово Snubnose.