Санки, козел, паровоз - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Генкин cтр.№ 29

Но вот схватить за хвост впечатление, обрывок воспоминания, неясное шевеление на задворках сознания да заковать в слова, увязать в предложения, выложить на бумагу — зачем? Догадываюсь, что не первый задаю этот вопрос. Просеять через сито картинки, звуки, запахи, ощущения — чепуха развеется, уйдет, а останутся очень важные вещи:

ватный валик между рамами,

облезлые оловянные солдатики,

компрессы на ушах — камфорный спирт или масло,

запах подсохших листьев — дачные шалаши,

слезы в телефонной будке на Чистопрудном бульваре…

Нет-нет, слезы в будке — позже, позже, из взрослой жизни, а о шалашах — самое время. Там было очень славно есть — штевкать, шамать, рубать. Особенно — огурцы. Все это заставляет память устремиться

Салтыковка-Малаховка-Удельная-Быково-Кратово-Отдых. Все, в сущности, едино. Выезжали на исходе мая.

Зеленая полуторка. Погрузкой

уверенно руководит шофер.

Вдоль борта на ребро — топчанчик узкий,

а столик кухонный — к нему в упор,

и стул — ногами в небо, книзу спинкой,

в полкузова кровать, на ней тюки.

Куда приткнуть корзину с керосинкой?

Шофер в интеллигентов матюки

пуляет, без особой злобы, впрочем.

Его, шутя, одергивает отчим.

Узлы с бельем, в заплатах раскладушки,

как ветхий парус свернутый гамак,

собачьим ухом схвачены подушки,

баул, ведро, сковорода, тюфяк,

электроплитка — или две? — в дерюжке,

чтобы — ни-ни — не повредить спираль.

Еще матрас? Не влезет Очень жаль.

Чего жалеть, приладим за кабиной,

чтоб пацаненку не надуло в спину.

Гамаки — куда они подевались? Две палки да веревочное плетенье, а сколько радости. Это из того времени, когда было трио баянистов — Кузнецов, Попков и Данилов. Они играли «Осенний сон», который, как выяснил постаревший Виталик, написал некий англичанин Джойс Арчибальд (помнишь — «старинный вальс “Осенний сон” играет гармонист…»). И утренние радиоуроки гимнастики. Встаньте прямо, потянитесь, и-и-и — раз… Переходите к водным процедурам. Преподаватель Гордеев, музыкальное сопровождение пианист Родионов. Со временем место Родионова занял Женька Цодоков с пятого этажа, двоюродный брат Алика Умного… Но и это — weiter, weiter. А пока еще пели по радио непонятную песню: где ж вы, где ж вы, где ж вы, ачикарии, где ж ты, мой любимый край, впереди страна Болгария, позадири кадунай. И правда, где?

В маминых похоронах неожиданное участие приняла Милена, жена Валерика. Все было весьма пристойно и чинно. В крематорий пришло человек десять. Виталик смотрел на разгладившееся мамино лицо и думал (как всегда на похоронах): теперь и она знает. Потом собрались у Валерика, где был накрыт стол. Виталик съездил за Нютой, привез. Сказал какие-то слова, выпили. Валерик сказал, выпили. Отец Милены сказал, выпили. Виталик сказал о Нюте. Что ходила за мамой, как за ребенком. Выпили. Выпили. Выпили. Так что все как у людей, ладненько все. Отпели. Слезы вытерли. И разъехались.

А вот с Нютой с этой поры стало неладно. Приезжая к ней с продуктами, он обнаруживал нетронутые поставки предыдущего посещения. Йогурты не открыты, сосиски целы, яйца не убывали. Урон наносился разве что батону. «Что ты ела?» — «Да ела что-то». — «Все же цело, как так?» — «Ну уж не знаю. Чай вроде пила». — «Кашу варила?» — «Про кашу не скажу, не помню». Она застывала буддой на стуле, пока он варил сосиски, или кашу, или макароны, или мял пюре. Они вместе садились к столу, и говорить было не о чем. Ни тебе маминых пролежней, ни писания мимо ведра. Он уходил, она принималась мыть посуду — хоть что-то. Он ехал домой и знал: она снова сидит буддой, устремив невидящие глаза перед собой, а когда падают сумерки — ложится.

В июне, на мамин день рождения, он выбрался в Востряково. Тронул мраморную плитку, положил на полку хризантему. А потом на удивление быстро нашел могилу бабы Жени и дедушки Семена. Отыскал и бабу Розу с дедушкой Натаном — кто-то, не иначе как Толя, сын папиного брата Доли, тоже давно умершего, там бывает, могила чистая, цветник прополот. Арбат, жареная картошка, серебряный веер фруктовых ножей — что там еще? Все в сборе.

Так вот, шалаши. Их устраивали в заднем углу участка — забор обеспечивал сразу две стены, стоило штакетины переплести плетьми орешника. По диагонали напротив углового заборного столба вбивали кол, от верхнего его конца к забору бежали, перпендикулярно друг другу, две палки. Сверху на получившийся квадрат набрасывали ветки — крыша. Третью стену ладили тоже из веток, свисавших или приткнутых кое-как между забором и колом, а вместо четвертой стены вешали старое одеяло. Оно же — дверь. За день-другой листья подсыхали, их запах и запомнился. А еще запах свежих огурцов — ими, а также бутербродами с любительской колбасой насельников шалаша снабжала баба Женя. Обыкновенно их было трое: Виталик, Алик (Добрый, сын адвоката, хозяина дачи, который уже появлялся — норовил рассказать анекдот о Левочке, помнишь?) и Миша, сын погибшего в авиакатастрофе футболиста ВВС.

Кроме шалашей на даче были площадки. Пара дощечек на развилке ели метрах в трех от земли. Там тоже среди развлечений главным было — пожрать. Ну и поглазеть по сторонам.

А еще он с Аликом и Мишей бегает — называется кросс. Первую сотню метров ведет сам Всеволод Бобров, друг Мишиного отца, приехавший навестить вдову. Ах, Бобров! Они допытываются — а Никаноров, он какой? а правда, что у Хомича нет руки? а правда, что у Федотова на ноге черная повязка и это означает — смертельный удар? Но вот Бобров уходит в отрыв, а они плетутся назад. Птичка — реполов, сказала Нюта, а Нюта знает — бьется в окно, они ловят ее, сажают в клетку (откуда бы взяться клетке, если раньше не было птички?). Как же колотилось у нее сердечко, когда Виталик взял ее в руку. На следующий день они с Нютой отнесли клетку в ближайший лесок и открыли дверцу. Она улетела, но не сразу. Посидела в клетке. Выпорхнула. Посидела рядом. Перепорхнула на куст орешника. И уже потом… Гренки в бульоне, курином. Бабушка Алика тащит тарелку через дорогу к Виталику на террасу — без него дитя не ест. Летняя форма: панамка, сандалии, сачок. В перелеске с Нютой собирают сыровежки. Какая-то девочка, постарше, худая, с цыпками на ногах, всегда босиком. С ней они идут в совхоз кролиководства что-то (определенно не кроликов) покупать, а по дороге — маленькие лягушата, совсем крошечные, их много, он боится их раздавить, берет в руки, гладит. Как думаешь, они не боятся? Не-а. Думаешь, они понимают? Не-a. А они вырастут? Не-a. Вот и потом на долгом жизненном пути он встречал немало лягушек, и все — либо обычного размера, либо совсем маленькие. Может, вид такой? Вспомнил, ее Аллой звали, эту девочку с цыпками. Они идут, срывая по пути травинки с метелками. Петушок или курочка? Она нетерпеливо перебирает ногами и вдруг присаживается тут же, на обочине, — и писает. Нагло и громко журчит. Еще они с ней ходили на рынок за мясом для кошки. Баба Женя дала рубль и наказала купить мясо для Мурзика. Наверное, Малаховка. Еврейский говорок. Толстяк в грязно-белом халате дает Виталику на рубль газетный фунтик с клочком чего-то серого и скользкого — бери, ингеле, отличный дрек мит фефер. Он — радостно — бабушке: вот, принес отличный дрек мит фефер. Разъяренная Евгения Яковлевна Затуловская, урожденная Ямпольская, прорезая мощной грудью воздух, устремляется к рынку. Грязный халат слышит энергичный идиш, видит эту грудь. Мадам! Ваш мальчик мало что выглядит как чистый гой, он даже похож, страшно сказать, на китайчика. Вот ваш рубль, мадам, и не держите на мене зла, ну кто мог знать, что этот кинд — аид!