Измененное время - читать онлайн книгу. Автор: Людмила Петрушевская cтр.№ 16

И не было бы счастья, да несчастье помогло, приехал, вошел на законных основаниях к себе домой, на радостях насыпал кошке полную лакушку, чего последнее время не делал, экономя деньги и чтобы Мурочку не разнесло после стерилизации, вымыл ванну и туалет, прибрал все на кухне и ликвидировал разгром в комнате, сам вымылся и заботливо сварил себе вермишели. Жена бывш. хранит крупы на случай голодухи.

Нечего даже было и просить, чтобы там, на даче, покормили и хотя бы поднесли стаканчик.

Надо знать психологию бывш. жены и ее сестры и всей этой шатии.

Простология.

Поел дряни без масла, но своего, не на лоджии находясь, и горячего. Лег на собственную тахту.

Потом предусмотрительно встал и выдернул с мясом из притолоки дверную цепочку. Хватит, а то Димке-наследнику понравится забираться и запираться.

И тогда включил телевизор. Ящик работал, но без звука. Смотрел его уже давно как глухонемой. Даже интересно, например, футбол или теннис, там все написано. Или фильмы с субтитрами. Жена как-то придумала и, видимо, заказала мастера убрать звук, а то ей шум мешал спать. Террористка!

Был спокоен и почти счастлив, хотя без вина одолевает бессонница. Редкий случай покоя. Разобрал его. То есть счастье есть избавление! Надо сильно перестрадать, чтобы потом найти утешение в обычном несчастье, в повседневном. Новыми глазами посмотреть на свою жизнь и обнаружить в ней ценность!

Тут пошел ночью просто так в подвальный магазин, там Ира беленькая, молдаванка. Долго рассказывал ей про свою любовь, про Галю. Где она живет и так далее. Она жила в Хлебном переулке, но она теперь все, там построили другой дом. Где Галя? Не стал обобщать, что Галя в могиле тому уже десять лет. Спросил молдаванку, пойдет ли она к нему за пятьсот. Эта Ира засмеялась, согласилась.

Простология есть наука понимать простые извилины психологии у людей, одновременно это и любовь к философии. Простофилия, о! И некому это сообщить.

В результате ни из кого не вышло ничего, ни из тех двух, которые пели тогда в пустом зале маленького пансионата далеко на захолустном юге, ни из того третьего, который вошел в этот зальчик и увидел тех двух: а они, ни много ни мало, пели дуэт Аиды и Амнерис, «Фу ля сорте» из Верди, знай наших, сложный диалог меццо и сопрано, имея при себе заранее привезенные ноты.

«Делль армиа туои», — вдохновенно лилось.

То есть мир их не узнал никогда. Одних потому, что возможностей не было, другого потому, что он не хотел. Об этом позже.

Тот, третий, видимо, прислушивался с улицы к пению, а как вошел — неизвестно, сквозь обслугу и дежурных. Сами они, сопрано и меццо, с трудом договаривались с персоналом, обещали дать в пансионате концерт. «Та тю, та кому вы нужны. Нам это неинтересно», — открыто комментировала дежурная, получившая мзду.

Но и то сказать, в это время, час спустя после завтрака, население пансионата гужевалось на пляже, так что певичек стали пускать. Небольшая приплата — и зал как бы в вашей аренде.

Что делать, единственное место в поселке с фортепьяно, да и то слегка раздолбанным.

Тот третий свободно вошел и сел неподалеку в зале, тихо стал слушать.

Сдержанно похлопал в конце. Те две засмеялись, поклонились.

Пошушукались и спели дуэт Лизы и Полины, с особенным удовольствием. У них там были свои штучки, одновременность, такое синхронное плавание. «В тиши ночной» в финале.

Потом третий поднялся на сцену, сел тапером, стал подыгрывать, иногда руководя свободной рукой, как хормейстер, т. е. закрывая слишком открытый звук или продолжая диминуэндо до написанного композитором предела.

Певицы почувствовали себя удивительно свободно. Это был тот случай, когда хотелось для кого-то раскрывать свое дарование, когда оно распространялось даже выше природных пределов.

Для такого случая припасена формула, обозначающая вдохновение, — «полетный звук».

А одна поющая частенько говаривала другой, что с Клавкой хочется петь лучше и лучше, что-то доказать, а со Шницлер вообще дело не идет: разница в педагогах.

(Клаудия была учительница на стороне, жила в роскошной гостинице «Метрополь». А Шницлер работала как пьявка в том институте, где училась сопрано. Буквально требовала, требовала и требовала улучшать одни и те же партии к зачетам и экзаменам. Четыре вещи долбить целый семестр!)

Но Клавка брала очень много за урок, у нее был психологический тормоз: свист в ушах при чужом пении. Мучительный эффект, результат насильственного преподавания за деньги. Редко-редко свист уступал место чувству покоя, это когда у вокалистки прорывалось настоящее.

Ученицы чувствовали себя виноватыми перед Клавочкой, но перли и перли, несли и несли деньги.

А Шницлер преподавала официально в институте, завкафедрой и все такое, но с ней дело не шло.

То есть дело в учителе, как он вынет из горла звук. Как?

Тот, кто пришел и сидел теперь за роялем, почти не участвовал в пении. Иногда производил легкий жест тонкой, хрупкой ладонью. Как бы приподнимающей горстку пуха. Или как бы опускающей выключатель, тогда они, обе певицы, мгновенно замолкали разом, что есть важнейший в дуэте момент одновременного окончания фразы.

Он почти все время молчал, но уровень был виден сразу. Играл не то что бы с листа, но по памяти ВСЕ.

Сразу чувствовалась, однако, некая дистанция. Он был профессионалом высокой пробы, хотя маскировался под простоту.

Его даже хвалить было неловко.

Сопрано перестала драть горло в особенно высоких и трудных местах, хотя большим диапазоном она похвастать не могла и брала криком. Малый голос.

(Клавочка ей однажды сказала, что можно орать, все равно у нее громко не получится.)

Притом сама же Клавка частенько мучительно морщилась. Явно шел внутренний свист.

Клавочка не скрывала, что давно бы избавилась от сопрано, но та цеплялась за уроки как за последнюю надежду. Все несла педагогу, все деньги.

Она зарабатывала много как преподавательница теории и сольфеджио, готовила учеников в свое училище и консерваторию, драла с них по полной. Все относила Клавдии.

Это было как наваждение. Сопрано верила в то, что Клавочка ее вывезет. А может, дело было не в этом.

С меццо дела обстояли проще — она давно попрощалась с идеей стать певицей, преподавала в том же училище по классу аккордеона, хотя закончила как пианистка.

И пела с сопрано за компанию свои вторые партии. Это у них была отдушина в жизни.

Хорошим, верным низким голосом она вторила сопрано.

Ей, этой меццо, свободно можно было бы петь в кабаках, да еще и с аккордеоном, и сопрано иногда строило за подругу планы возможного будущего.

Сопрано бы в кабак не взяли. Так она сама говорила. Еще не время!