Кругами рая - читать онлайн книгу. Автор: Николай Крыщук cтр.№ 93

Жена его на хорошую земную жизнь уже не надеялась и с каждым днем сдавала. Подворье платило ей продуктами и кой-какой одежонкой, да и то не всегда. Он выходил глубокими вечерами для сбора бутылок, что, впрочем, было для него едва ли не лучшим временем суток. В такие часы он принадлежал сам себе, то есть, считай, никому, не было такого человека на свете; не было ни плесени на стенах, ни жены, ни дочки, ни иронически относящихся к нему студентов, ни его собственных детских обид. Он чувствовал себя прачеловеком, с той лишь разницей, что собирал не гниющие остатки звериного завтрака, а бутылки. Родители его давно умерли, а значит, по условию этого ночного состояния, как бы и не существовали, поэтому никто не мог окликнуть его даже любовным воспоминанием. И только время от времени приходили на память строчки поэта, которого тоже не было: «Надо знать все что будет. Может жизнь тебя забудет». Или: «Я с временем не знаком, увижу я его на ком?»

Но иногда все же пробуждались и в Виталии Николаевиче гражданские чувства, сопряженные с требованием социальных гарантий, вот и дергал он сейчас за ручку банной двери с той полнотой ненависти, с которой, должно быть, дед его рвал под Сталинградом штык из рук фрица. Со стороны это выглядело бандитским нападением, но если бы кому удалось сейчас заглянуть внутрь происходящего в этом «бандите», то он, скорее всего, усомнился бы в его вменяемости. И то и другое было бы ни ложью, ни правдой, как все, что мы думаем о человеке. Перед нами был только несчастный доцент, который мечтал законопослушно и здраво встать под душ, поскольку жилищные условия его давно уже вели бой с гигиеной. К тому же, всякий, знакомый с Виталием Николаевичем хоть несколько дней, сказал бы, что он скорее умен, чем глуп. Само присутствие этой дилеммы свидетельствовало о том, что проблема существовала, но решалась она всегда в пользу ума. Иногда его остроумные фразы прямо-таки просились, а то и становились анекдотами. Однажды попутчик в электричке, удивившись плавному и необычайно скорому ее ходу, шепнул Виталию Николаевичу, не столько желая поделиться наблюдением, сколько в предчувствии пикника: «Классно идет!» На что незамедлительно сквозь газету получил ответ: «Машинист заснул».

Анекдот этот давно известен, но его автора все же приятно назвать.

Вот и сейчас, выпустив из себя какую-то часть гражданского пара, Виталий Николаевич, не отойдя от злосчастной бани и пяти шагов, вдруг громко расхохотался. Ход мысли, приведший его в это состояние, был хоть и молниеносен, однако не совсем прост.

Вспомнилась ему одна китайская энциклопедия, вернее же, не сама энциклопедия, которую он и не мог вспомнить, потому что ее не существовало, а китайская энциклопедия, которую сочинил в своем рассказе писатель Борхес. Впрочем, и рассказ этот доцент, кажется, не читал, самого процесса чтения, во всяком случае, не помнил. Но с цитаты из этого рассказа начинается одна из самых оригинальных книг в мире «Слова и вещи», которую написал француз Фуко. Собственно, начало этой книги и вспомнил Калещук и расхохотался, как хохотал над выдумкой Борхеса сам философ.

В энциклопедии по параграфам были распределены разные виды животных. Животные подразделялись на: принадлежащих Императору, бальзамированных, прирученных, молочных поросят, сирен, сказочных, бродячих собак, включенных в настоящую классификацию, буйствующих, как в безумии, неисчислимых, нарисованных очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти, и прочих, только что разбивших кувшин, издалека кажущихся мухами.

Почувствовавший себя счастливым доцент всматривался в лица прохожих, пытаясь определить: кто из них способен разделить с ним восторг? Но люди, как назло, попадались все неопределенные и с таким видом, как будто заданный на сегодня урок они ответили и теперь могут отдыхать, не беспокоя совесть. Виталий Николаевич решил, что водки надо выпить сейчас же и непременно, пусть даже она у них, паразитов, опять будет теплой. С этим и зашагал в известное ему место.

Фокус у Борхеса, как правильно догадался Фуко, вовсе не в беспорядке неуместного и сближении несовместимого. Речь вообще идет не о причудливости необычных сопоставлений. Сближение крайностей или неожиданное соседство не связанных между собой вещей – дело известное (о «странных сближениях» писал еще наш Пушкин). Такое может ошеломить, высечь искру новой идеи или эмоции, в этом и состоит прекрасная свобода искусства, его магическая сила.

У Борхеса и мысли нет о поэтических или парадоксальных сближениях, классификация фиктивна, а общее пространство встреч персонажей полностью разрушено. Даже клеточки, в которые помещены «неисчислимые», «прирученные» и «только что разбившие кувшин», не имеют своего места. Социальная и психологическая знаковостъ, благодаря которой худо и бедно, но все же возможно пока общение людей, в этом случае лишается смысла. Фуко пошел дальше Соссюра, который разделял язык и высказывание по линии объективно и субъективно значимого. Силу закона он придал высказыванию.

Тут бы и разрушиться миру и всхлипнуть напоследок, как обещал Элиот. Мир, разумеется, и так идет к своему крушению, но в силу насильственной глобализации при очевидной уже несообщаемости высказываний. Беспорядок разрушает монолит исподволь, поскольку ценности, на которых держится монолит, мнимые или, скажем так, давно не общезначимые и, следовательно, поддерживают монолит не силой своей авторитетности, а буквальной силой, которая накачивает поникшие и местами взятые гнилью чучела и делает их привлекательными, но не более чем силиконовые женские груди.

Фуко придал силу закона высказыванию. Легко сказать. Закон этот не может работать при все еще упорствующих представлениях о целом мира, которые давала религия, а потом пытались приспособить и реанимировать всякого рода международные декларации. Ничего этого, ясно, давно нет, одни лишь улыбочки, политкорректностъ, церковные басы да государственные ужимки. И сила, сила! Беспорядок и разброд между тем только нарастают.

Фуко же увидел, что беспорядок, описанный Борхесом, совсем иной. Он высвечивает фрагменты многочисленных возможных порядков в лишенной закона и геометрии области. То есть в то время, когда намагниченное мечтой о всеобщем рае утопии большинство продолжает жить, Фуко разглядел самоорганизованные гетеротопии (соединяем корни древнегреческого: гетеро – «другой», топос – «место» и получаем «другое место»). А? Уж если явления положены и размещены в настолько различных плоскостях, что невозможно найти пространство для их встречи, то им остается искать собственное место.

Это великое открытие.

Утопия утешает: не имея места в пространстве, она переносит нас из неблагополучного времени в эпоху всеобщего благоденствия и распахивает перед нами чудесные миры с возделанными садами, летающими ангелами, всеобщей любовью и торжествующей справедливостью. Но это обман. Рай похож на земной мир как две капли воды, только мир, компенсированный нашей мечтой и фантазией по принципу недостающего в этом. Гетеротопия строит свой порядок, наплевав на прежний закон и геометрию. Язык, конечно, подорван, разрушен синтаксис, и не только тот, который строит предложения, но менее явный, который сцепляет слова и вещи по смежности или противостоянию. Нарицательные имена больше невозможны. Нельзя уже сказать, что это – это, а то – то. Бог? Какой Бог? Потому ничего и не получается у всякого рода сепаратистов, что они хотят обособиться, но прихватив при этом фикции Бога, национальности и языка. Те же утописты.