Кругами рая - читать онлайн книгу. Автор: Николай Крыщук cтр.№ 42

Евдокия Анисимовна вспомнила, как Гриша однажды, когда она мыла посуду, накрыл ее плечи платком и сказал: «Стихотворение. Сочинил». – «Опять какая-нибудь глупость», – ответила она, не оборачиваясь.

В домашних спектаклях у нее была своя роль. Например, в «Янине и Ванине». Ванина был трагический сельский самородок и книгочей, жертва бурлеска, который безуспешно искал пути к простому, но огрубленному житейской недоверчивостью сердцу Янины.

«Не шути, Янина. Слушай: "Ты меня никогда не любила. А я тебя любил. Да еще как!“».

Какие они себе риски сравнительно недавно позволяли, надо же!

Подначки и розыгрыши всегда были у них в ходу; они помогали справляться с бытом, побеждать его мерцательную аритмию, давали вторую жизнь новостям, наделяя их стрекозиными крыльями цитат или погружая в страдательный залог.

Риск именно этой игры состоял в неслучайности ролей. Поэтому даже легкое нарушение роли значило бы очень много, вплоть до возвращения утерянной короткости. Ради этого все было затеяно, она сразу поняла, а поэтому предпочла и дальше оставаться прилежным партнером, не представляя, каким способом можно вернуть эти отношения, да и были ли они, в самом деле?

Главного повода для обиды Евдокия Анисимовна не помнила, а растрясти в частных упреках большую, хоть и позабытую обиду не решалась, понимая, что потеряет тогда значительность и выгоду своего положения. И что было предъявить? Что сначала он был толстый и носатый, потом перестал принимать на ночь душ, не покупал ей французские духи, потом много пил, начал пропадать в командировках, и она решила, что у него есть женщина? А при этом разговоры о высоком, чтение стихов и ядовитые реплики по любому поводу. Ясно было одно: он загубил ее жизнь и пока лучше ей было оставаться Яниной.

Она засмеялась, как было написано по роли, но изнутри настоящей обиды вышло искренне и жестко: «Врешь ты!»

Сейчас Евдокия Анисимовна собрала волосы под корень и больно потянула вверх. Так она снимала приступы чувствительности.

Расслабляться нельзя.

Присев и подкинув концы халата, она резко раскрыла шкаф и принялась наводить ревизию. Первым полетело на пол сиреневое платье и мамино мулине. В детстве она нашивала им глазки и ротики у кукол. A-а, вот и они, в мешке, в свалочной яме высочеств. Горка росла. Кремовое шелковое жабо, полоротый гребень, пуговица с русалкой…

Господи, это-то еще откуда? Евдокия Анисимовна развернула черный, стянутый резинкой пакет. «Физиология и патология сексуальной жизни. СПб., 1908». Неужели папенька почитывал в долгих дорогах от семьи к семье? И ее так же, видимо, сотворил, в рабочем порядке, как выдувал свои стеклянные безделушки. Не обессудьте, калека, как получилось. Наука только советует, при вдохновении может и криво пойти.

Или случайно трезвым был, вдохновенья как раз не хватило?

Вторую семью отец завел на море, во время отдыха от маминого деспотизма. Снулый, он производил впечатление человека что-то потерявшего, быть может, в другой еще жизни, так что и искать бесполезно, и воспоминание свежо. Одежда смотрелась на нем, словно была взята на время и отчужденностью выказывала верность прежнему хозяину. Шляпа и та норовила сползти.

Дуня как-то знала, когда отец попадает в беду, всегда появлялась вовремя и вставала, готовая на распыл, между ним и охотником легкого унижения. Сознавала ли она уже тогда силу детской невинности и пользовалась ею как орудием устыжения, неизвестно, но любовь к отцу укреплялась возможностью его защитить и догадкой, что тем и сама она будет стократ защищена. В естественном потакании прихотям, в самой бессловесности отца она чувствовала любовь, за которой ей будет не страшно.

Отцу нравилось подставлять огромные ладони, в которые она забиралась, как в люльку, и люлька эта начинала тут же носиться по комнате. Это называлось «летать в самолете».

Рубашка отца, в которую она утыкается, икая от хохота, пахнет чем-то каленым, пресным на вкус. Она жадно заглатывает в себя этот чужой запах, привыкая к нему как к обетованию надежности и счастья.

Лицо его делается живым, по нему перебегают, меняя друг друга, ужимки благоговения и восторга. Он улыбается, подмигивает Дуне, она скрючивает личико, пытаясь ответить, но глаза отказываются моргать отдельно, вместе закрываются и вместе открываются, продлевая полет и карусельную неустойчивость вещей.

Тут вступает мама, давно уже наблюдающая от дверей:

– Я не мешала, чтобы ты не выронил. Сейчас же отпусти ребенка! У тебя руки дрожат. Это было в последний раз, запомни.

– Ладно брехать-то! – отвечает отец. Он уже не улыбается, осторожно ставит Дуню на пол, тут же, кажется, о ней забывая.

Желая не столько снова летать, сколько вернуть отца, она топает ножкой:

– Еще хочу!

– А ты не командуй, – отвечает мать, не снимая с головы «менингитки», которая Дуне представляется арбузной коркой.

По-настоящему отец начал пить позже, когда у него появилась вторая семья. Выходит, тогда мамина непреклонность питалась лишь предчувствием, которое слабый человек подтверждает обычно с особенной охотой.

Впрочем, момента, когда это произошло, Дуня не помнит. Глядя на отца, и никто бы не мог подумать, что он способен влюбиться или тем более соблазнить другую женщину. Он и маму не мог соблазнить, позволяя свободно крепнуть ее характеру.

Но вот влюбился же – и соблазнил.

Впервые Дуня испытала тогда женскую ревность. Она поняла: отец должен был однажды улыбнуться и подмигнуть той женщине так, как когда-то подмигивал и улыбался ей, когда они летали. Другого варианта быть хотя бы замеченным у него не было.

Это было предательство.

Маме отец никогда так не улыбался и, значит, изменил не маме, а ей. Значит, нет единственных слов, единственных слез, единственного выражения лица. Они всегда при человеке и вызываются когда надо. И игрушки, которые он делал для нее, не единственные, тысячи таких же стояли в магазинах, их кто угодно брал руками.

Да что игрушки? У отца ведь еще и сын от той женщины появился, ее, то есть Дунин, брат. Они даже провели с ним две недели вместе. У матери отец выудил ее обманом, когда та была еще не в курсе. Она отпустила скрепя сердце: все же юг, бесплатное море.

Сейчас уже трудно вспомнить, действительно ли брат понравился ей тогда. Что привлекательного могло быть, например, в том, как он выстреливал острым плевком сквозь дырку от выпавшего зуба?

Но тогда она тяготилась быть просто девочкой, море волновало тающими силуэтами кораблей. Они играли в шкипера и невесту. Целовались, валяясь в колючих зарослях. Дуня обтирала брату морской водой подбородок и посыпала его песком – получалась шкиперская бородка. Он вставлял в рот пористую сигарку тростника и закуривал. Однажды Дуня тоже попробовала – вкус был кислый и тростник тут же гас.

Их игры заметил отец и, как мог, объяснил, что в жениха и невесту им играть не следует. Но дело решило не это, а то, что по застревающей в песке походке, худобе и привычке горбиться Дуня однажды увидела, насколько мальчик похож на ее отца. Гораздо больше, чем она сама.