Ваша жизнь больше не прекрасна - читать онлайн книгу. Автор: Николай Крыщук cтр.№ 62

— Лучше тебе вернуться обратно.

— Тем не менее, сама ты здесь.

— Я — другое дело. Энн — мой муж.

— Фью-у! — присвистнул я. — Ниточка за иголочкой. Не так чтобы современно.

Я не мог скрыть, что услышанное меня уязвило.

— Мы познакомились на хеппенинге, — продолжала Тина. — Энн всех веселил, но казался мне таким несчастным.

— Известная человечеству история. Ты не первая. Потом несчастный оказался еще и деспотом…

— Это он от узявленности…

— Но обет верности и пр.

— Мужчину надо холить и лелеять. Тогда у него вырастет холка и лелейка. — В глазах Тины стояли слезы.

Все во мне возмущалось от этой покорности жребию или судьбе, но в глубине души я восхищался такими женщинами. Возможно, что и сам я, тоже в глубине души, был таким мужчиной.

— Может, объяснишь на прощанье, кто вы все-таки такие?

— Мы — шампиньоны, — ответила Тина.

— Чем вы занимаетесь в своем анклаве? Довольно узкий профиль. А скандал с Антиповым? Энн действительно ничего не знал?

Тина посмотрела на меня с явным состраданием.

— Кролик в морковке, в сущности, одинокий носок, — сказала она.

— Что тут вообще происходит, черт дери? — крикнул я.

— Это, наверное, был идеальный хеппенинг. Если Энн знал и не сказал — ничего, зарастет. Вообще, когда человек говорит про себя неправду, это надо уважать. Ну, может быть, не уважать, но… Ложь о себе обычно дорого стоит, бывает, дороже, чем правда. Разве это непонятно? Вот если Энн не знал… Тогда плохо. Шута можно не замечать, над ним можно смеяться, можно его обманывать, бить, но нельзя ставить над ним другого шута, который не посвящает его в свои планы. Тогда ему смерть.

— А кто же этот верхний шут? Уж не Пиндоровский ли?

— Пиндоровский под своим шутом ходит, тот под своим. А есть ли главный? Я не знаю. Тебе лучше уйти прямо сейчас, пока не поздно.

— Какая связь? Почему?

— Потому что ты ищешь, а тебя ждут. Ты думаешь, что не ждут, а все, кому надо, уже оповещены.

— Тина, я не думаю, что ты морочишь мне голову, совсем нет, — сказал я, — но я ничего не понял в твоих словах.

— Все мы знаем только то, что нам предлагают. Остальное урывками, слухи и прочее. Про тебя я услышала случайно, но зачем ты им нужен, я не знаю.

Тина снова посмотрела на меня. Такому взгляду надо доверять больше, чем словам, это я понял сразу. И еще: утренний плафон, или что там, не сообщал ей о преждевременной смерти. То есть она, говоря пионерским языком, была не из нашего отряда.

— Решай сам, — сказала Тина и неожиданно поцеловала меня в щеку. — На этом лифте поднимешься на этаж 3-Ф. Там все кишит Пиндоровскими, не заблудишься. Только жди терпеливо, — крикнула она, отойдя на несколько шагов. — В другой не садись.

Я смотрел ей вслед, пытаясь припомнить лицо, и у меня ничего не получалось. Это меня поразило. Что-то подобное, а может быть, совсем другое, имел в виду герой Сэлинджера, когда привел хокку, найденную на промокашке у покончившего с собой брата. Девочка, желая взглянуть на парня, повернула голову своей куклы. Не знаю, какой символический смысл вкладывали в это Бадди Гласс и его брат Симор и с какой стати сам я теперь вспомнил об этом.

Нынешние девчонки с такой фамильярностью переходят на ты.

Может ли жалость быть страстной? Что-то подобное я, кажется, чувствовал сейчас. Мне хотелось вернуться, взять за руку Тину и увести ее подальше от Энн и всего этого симпатического сообщества. Но не просто оттуда, а куда-то. Этой девочке, похоже, грозила не меньшая опасность, чем мне. Однако я не был уверен, что она сама хочет уйти отсюда, вот в чем дело. Да и куда я мог повести ее со своими более чем призрачными перспективами?

Обыкновенный тупик, из многочисленных. Надо с этим кончать. И потом, действительно — у всех свои игры.

Лифт не приходил, Тина не зря предупреждала о терпении. Неподалеку остановились два старика-дровосека. Один, тот, который выступал на митинге, и сейчас, на манер молодого гусара приглаживая правый ус, говорил без остановки, что называется, сыпал горохом:

— Порядок творения обманчив. Кто это сказал? Неважно. Как сказка с хорошим концом. Мы имеем дело с эманацией. Все перепутано. Отличить подлинное от мнимого невозможно. Концы и начала разбросаны. Всякое знание не больше чем самообольщение, дорогой друг, тем более так называемое, высшее знание. Мы ведь имеем дело, если так можно сказать, только с произведением. О личности Творца ничего неизвестно. О Его намерениях тем более. До нас уже высказано детское сомнение: если бы изначальный замысел не имел изъянов, зачем посылать к людям Сына — путаника-толмача и наглядную жертву? Тогда что же? Мысль изреченная есть ложь, при этом в начале было Слово. Делайте, как говорится, выводы.

— Коллега, вам этот фокус не делает чести, — перебил его тот, кто стоял ко мне спиной и был выше. Голос показался до боли знакомым, мягкий и властный одновременно. — Логос перевел Словом Гераклит, иронический парадокс, не более того. Вы, несомненно, знаете это, просто не можете забыть, что были когда-то членом Союза писателей.

— Чушь! — вскрикнул усатый (видно, последние слова попали в болевую точку). — Я хочу сказать, что и мы здесь в своем праве. Творим, так сказать, свою реальность.

— Да мы-то с вами только то и творим, что ходим на перекуры. Такая уж реальность. А о том, что творят другие, знаем не больше, чем о самом божественном замысле.

— Висельник! — засмеялся бывший член Союза писателей. — Чистый висельник! Скажите спасибо, что сейчас время либералов…

— Отличие чисто технологическое или стилистическое, если хотите. Перспектива внезапного превращения в прах…

На этих словах усатый, не прощаясь, развернулся и зашагал в противоположную сторону, так не по-гусарски поспешая, как торопятся прочь от инквизиторского костра или по крайней нужде в туалет.

За время этой философской перебранки я пришел к почти полному убеждению, что высокий старик — мой университетский учитель Григорий Михайлович Гринин. Затруднение состояло лишь в том, что два года назад мы его похоронили, я сам на поминках произносил прочувствованные слова. Поговаривали, что его затравили. Мне трудно судить. Студенты любили его, многие, в том числе я, относились восторженно.

ГМ не входил, а взлетал на кафедру летним аистом, несмотря на брюшко, которое и само, казалось в тот момент, тянуло его вверх, как воздушный шар. При бездне лукавства, он был прямодушен, иногда до грубости, быстр, умен, весел. С классиками общался не фамильярно, но с простотой равного, подаваясь вперед для житейского рукопожатия; и, напротив, при пожатии его руки где-нибудь в университетском коридоре не оставляло ощущение, что тебя приглашают на высокое состязание и вот-вот ты окажешься на одной скамейке с Толстым или Блоком. При этом ноль пафоса. Превосходный, блистательный старик.