Ваша жизнь больше не прекрасна - читать онлайн книгу. Автор: Николай Крыщук cтр.№ 116

Бессмыслица такая, что и не вспомнить. «Кто-то шел, о чем-то пой-та. Что, мол, было там чевой-то. Что в большой пустыне ктой-то…» Именно так. Но из всего этого складывалась смешная история, вырисовывался нелепый, горячий, мечтательный человечек. Нелепость считалась тогда признаком подлинности. «Утром мыл лицо травой-то. Нет чтоб струей из брандспойта…» Не вспомнить. Да и бог с ним!

Но мне вдруг только сейчас стало понятно, что Лера всю жизнь любила этого инструктора. Потому и отозвалась так на рассказ о Нине. Узнала свою интонацию. А иначе как?

Выходит, мы с Лерой квиты. Крепкая семья, построенная из двух обломков любви.

Ах, каким я был бездарным отцом! Волчок, а не отец. Дети и цвета моих глаз, наверное, не помнят. Всегда убегал, опаздывал, здесь, но и уже, где-то, спешил мыслить, страдать и прочее. Когда им было насмотреться в мои глаза?

А и у них ведь, как у Леры, был свой уголок и свой герой. Звали его Жорой. Жил он в седьмом корпусе, в подвале. Старше моих ребят лет на восемь. В юности Жора занимался планеризмом, однажды разбился, да так удачно, что на всю жизнь остался калекой. Устроился в артель и занимался дома плетением декоративных корзин. Кроме того, весь двор таскал ему на починку обувь, в этом он был, говорят, настоящим изобретателем. При крайнем распаде ботинка накладывал заплату такого художественного свойства, что ботинок можно было продавать втридорога. Уже тогда у него имелись, например, полиуретановые набойки, которые были прочней железных и не скользили. Девчонкам виртуозно и бесплатно изготовлял обувь для кукол.

Мои парни приходили от Жоры всегда сильно вразумленными и добродушными. Словами не кололись, из движений исчезала нервная шарнирность. Книги читали только те, которые советовал или давал им Жора.

Сейчас этот Жора представился мне вдруг островком спасения. Тем островком, на котором укрываются дети. Он в курсе их дел, еще бы! Одобряет ли он их связь с Антиповым? Трудно сказать. Но мое исчезновение они наверняка обсуждали. Я почему-то верил Жоре. Возможно, Тараблин им все рассказал, и у них разработан какой-нибудь план? Чем можно помочь лично мне я не представлял, но сам факт того, что я мог быть предметом их интереса и заботы вызвал тепло в глазах и приятное чувство старости.

Антипов был, конечно, сумасшедшим. Он слишком буквально понимал жизнь. Достоинство было для него, вероятно, физической, вполне определенной величиной, с которой грамотный человек не может не считаться. С этой убежденностью его и нельзя было воспринимать иначе как невменяемого.

Я продолжал перебирать в памяти лица и людей, и все они казались мне сейчас ясными и понятными до последней своей черты. У ГМ была, очевидно, другая история. Он струсил. Под предлогом смерти сбежал от семьи. Но также было ясно, что бытовые обстоятельства в его случае не самое главное. Впервые мне пришло в голову, что формой трусости может быть интеллектуальная заостренность. Желание помочь природе возникает у человека, дошедшего до крайней степени отчаянья.

Пришла еще одна догадка, и столь же неожиданная. На этот раз, по поводу Алеши. А ведь он, возможно, не карьерист вовсе, не злодей и не хамелеон, как мне показалось, а чистый мальчик, действующий исключительно из побуждений добра. Новый тип. Инкубаторские ценности принял как истинные, несуразному и фальшивому служит искренне. Так бывает? Ну, это-то мы, допустим, знаем, что бывает. Природа действует слепо: вложила в него стремление к добру и совершенству, а ценности — дело человеческое, она за них не отвечает. Он ведь даже и вдохновенен бывает на свой лад.

И конечно, в круг этих лиц все время просовывалась голова Пиндоровского. Он больше других хотел, чтобы я и его осмыслил, в надежде очередной раз посмеяться надо мной.

Я знал одно: этот импотент, до сих пор пахнущий пеленками, какого бы ранга негодяем он ни был, опасен. Комический идиот в роли серого кардинала? Вполне реально. По причине собственной увечности он лучше знает людей. Его стоит слушать. К нему и прислушиваются. Нюх на подлое — редкое, бесценное качество функционера, почти стратегический талант. Тем более если носителю его милее генеральских погон сознание тайной власти и плавный ход ведущей шестерни. Добавь Хлестакову чуть ума, проницания геометрии интриг и арифметики отношений — готовый помощник президента.

Я чувствовал себя как после больницы: голова гудела от городского шума и в то же время казалась несообразно легкой, готовой вознести меня над землей. Ноги, напротив, тянули вниз. Противоречие, знакомое привязанному аэростату.

В проходном дворе с садом я немного пришел в себя. Здесь не было ветра, и солнце припекало сильней. Первыми нагрелись липы, распространяя приторный и приятный запах.

На скамейке далеко впереди возились мальчик и девочка. Разыгрывалась кровожадная сцена. Девочка, лежа на коленях у злодея, притворно извивалась и махала ногами, а паренек держал пальцы у нее на горле и с разбойничьим рыком душил. Та откинула на сторону голову, и некоторое время лежала с сомкнутым ротиком, изображая безжизненность.

Когда я присел на соседнюю скамейку, они уже болтали между собой.

— Давай еще раз, — попросила девочка.

— Обойдешься, — ответил парень.

— Правда. Мне так понравилось умирать.

— Когда душил, что ли?

— Ну да.

Мальчишка достал из кармана медную трубочку (для стрельбы горохом, подумал я), приставил ее к глазу, дул, стучал ею о колено и, наконец, начал прочищать гвоздем.

— А я ведь после этого попала в госпиталь, — продолжала свою игру девчонка.

— Да? — мрачно отозвался сосед.

Что-то у него с трубкой не ладилось.

— Ты навещал меня в госпитале?

— Конечно.

— Часто?

— Ну. У, суки-прибауки!

Гвоздь застрял в трубке шляпкой, и обратно его вызволить не было никакой возможности. Эта сценка напомнила мне какое-то позабытое начало, и я в который раз почувствовал, как жизнь перелистнулась на последнюю страницу.

Раньше я ловил кайф от того, что жил сразу в нескольких состояниях, в нескольких потоках конфликтующих идей. Революционер и законник, аскет и сибарит, суровый нищий и сентиментальный разбойник, Цветаева, Ахматова, Платон, Ницше, Достоевский, Уайльд — все, как в доме Волошина, могли найти приют в моей душе. Нам внятно всё. Всемирная отзывчивость в невыдающемся организме референта была вроде бессрочного пропуска на Олимп. На предъявителя. Я не торговал своей тайной, но гордился ею безмерно.

Сейчас мне представилось это таким же суетным и неопрятным занятием, как жизнь сразу на несколько домов и в нескольких постелях.

Отец своим исчезновением оставил загадку, у которой не было разрешения. Но сама попытка ее разгадать обещала почему-то внезапную плодотворность.

Ничуть не бывало. Трагедию надо принять внутрь, как лекарство, и жить с ней. Только и всего.

А и с Ниной… Я мечтал встретиться с ней, но — вне всяких обстоятельств, в прежнем возрасте, в той же нетронутой перспективе совместного вырастания и целомудренной любви.