Календарь-2. Споры о бесспорном - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Быков cтр.№ 72

И когда варенье в результате сбежало, растекшись по веранде и всех к ней приклеив, героиня была счастлива до истерики. Все спаслись. Вот это и есть идеальный случай — варенья нет, а воспоминания остались. Ведь распорядиться вареньем, особенно когда его много, — это серьезная проблема. Чем человек старше, тем больше он дорожит каждым днем и тем больше соответственно варит варенья. Молодежь за этим занятием не замечена, разве что уж очень остро чувствует кратковременность романа. Старшее поколение варит варенье в гомерических, пантагрюэлевских количествах, отказывая себе в живой ягоде и неустанно оделяя родственников бутылями, банками и склянками. Ирке однажды прислали из Новосибирска от родни двухлитровую пластиковую бутылку из-под кока-колы, полную варенья из, кажется, голубики или еще чего-то экзотически-сибирского. Мы все это берегли, не ели, ждали торжественного случая. Тут гости. Я пошел за продуктами, а Ирка решила открыть бутылку. Едва она успела надвинтить присохшую крышечку, как из бутылки в потолок фонтаном ударило перебродившее варенье; перепуганный Андрей забился под стол, с Женькой истерика — дочь всегда ржет в экстремальных ситуациях, даже понимая всю их экстремальность. Когда я пришел, клочья прошедшего лета висели на люстре, шторах, стенах, а Ирка была в потеках вся, с головы до ног. Я никогда не видел такой липкой женщины. Примерно таким же неловким и растерянным выглядит человек, на которого попутчик в поезде внезапно обрушил путаную и перебродившую повесть своей печальной жизни с непереваренными комками любовей и браков. Ирка была сладка, о, сладка. Я облизал бы ее всю, если бы это варенье пахло чуть иначе. Потолок отмывали вместе с гостями; и самое поразительное, что в бутылке осталась еще половина. Под каким давлением родня закачивала туда свою память?! Так взрывается забродившее время, которое тщетно надеялись законсервировать, но стоит подпустить глоток свежего воздуха вроде какой-нибудь свободы печати, и жужух в потолок! — так что остается только обтекать.

Из всех поэтов своего поколения я особенно люблю Инну Кабыш, мы с ней часто выступали вместе, и я успел до оскомины, до кислоты во рту привыкнуть к ее коронному стихотворению:

Кто варит варенье в июле, в чаду, на расплавленной кухне,

уж тот не уедет на Запад и в Штаты не купит билет:

тот будет по мертвым сугробам ползти на смородинный запах.

Кто варит варенье в России, тот знает, что выхода нет.

Женщины рыдают. Уж так им невыносимо варить это самое варенье! — и рожать! — но варят, и рожают, и всегда на этом настаивают. Не поручусь за роды, но процесс варки варенья вовсе не так мучителен, как утверждает пресловутый женский пиар. Как раз кто варит варенье в России, тот надеется на выход. Тот искренне уверен, что время можно удержать, а опытом — поделиться. Тот — или та — думает, что любовника можно привязать, навеки прилепить к себе детьми или вареньем, которое ведь склеивает намертво. Все это наивно, по-моему. Любовь засахаривается или бродит, и хранить ее становится негде. Надо ловить момент. Потому что в России ничто не исчезает навсегда. Будет новый заморозок, а потом и новое лето. И соответственно новая клубничка. Извините за двусмысленность, это я нарочно. Дети по крайней мере растут, а варенье только портится. Ешьте ягоду, пока есть, и ни о чем никогда не жалейте.

27 октября. Родился Иван Владимирович Мичурин (1855)

27 октября 1855 года родился тот идеальный русский человек, которого многие годы отыскивает вся наша литература и общественная мысль. Это был селекционер Иван Владимирович Мичурин, один из легендарных и, пожалуй, ключевых героев советского мифа.

Он идеально вписывается в череду самородных гениев, которых царская Россия хоть и признавала, но не ценила; большинство считало их провинциальными чудаками. Мичуринские позднейшие воспоминания о том, как он страдал при царизме, конечно, конъюнктурны: были у него и награды, и последователи, но жил он отшельником и громкой славы не знал. Зато в России советской эти чудаки получили гипертрофированное, забавлявшее их самих признание: им посчастливилось заняться именно теми направлениями в науке, которые идеально соответствовали философии новой власти. Нечего-нечего, у нее была своя философия, позитивистская уже до противоположной крайности, то есть до полной религиозности, — больше всего она похожа на горьковское богостроительство, со сверхчеловеком в центре. Сводится она к тому, чтобы придать человеку божественные прерогативы: освоение всех стихий и Вселенной, титанические изменения рельефа, отважные биологические эксперименты вплоть до создания новых видов животных и растений. Писарев, помнится, все интересовался, что будет с Базаровым, если он не умрет от пореза пальца: вот это самое и будет. Базаров тридцать лет спустя — это полубезумный сельский врач, глуховатый, бородатый, раздражительный, живущий в лаборатории, питающийся сырыми овощами, все деньги тратящий на реактивы и в свободное от практики время пересаживающий собаке вторую голову (именно этим экспериментом прославился Владимир Демихов — советский Мичурин от трансплантологии). «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник» — это слова того самого Базарова, а сорок лет спустя, в самом конце века, Мичурин формулировал: «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее — наша задача». Эти слова советская власть подняла на щит и скомпрометировала неумеренным цитированием, но ведь они — продолжение русского космизма. Это учение исповедовал Циолковский, почти двойник Мичурина по биографии, привычкам и воззрениям; у истоков его стоял Николай Федоров со своей верой в науку, дарующую бессмертие, а развивали его Вернадский и Чижевский. Мичурин отлично вписывается в этот ряд, хотя абстрактных разговоров не любил и попов ругал, — но это не значит, что у него не было собственной веры. Она была и заключалась в обожествлении человека, в безмерном возрастании его творческой и физической мощи: природа — тупая сила, нам предстоит придать миру смысл, исправить его бесчисленные несовершенства… От ницшеанства эта русская философия отличалась кардинально: по Ницше, «Бог умер», — по русским утопистам, он еще не родился. Его предстоит создать. И не зря Горький, автор «Исповеди», написанной об этом самом еще в 1908 году, лично обращал внимание Сталина на труды селекционера: вот письмо Сталину из Сорренто, от 2 декабря 1930 года. «В этом году исполнится 55 лет труда гениального садовода нашего, Мичурина; он все еще бодр, работает во всю силу и сейчас занят «тренировкой» сои для того, чтоб приучить ее расти на севере. Общегосударственное значение трудов Мичурина очень хорошо понял и высоко оценил В(ладимир) Ильич. Первый том его работы издавался преступно медленно — три года! Это похоже на вредительство. По поводу 55-летнего юбилея хотят переименовать город Козлов в Мичуринск — какое практическое значение имеет эта словесность? Чепуха!» Сталин и сам высоко ценил Мичурина — и как было не ценить: ведь идея селекции универсальна и работает отнюдь не только в садоводстве.

Я люблю Мичурина не только потому, что живу в двух шагах от проспекта его имени, и не потому, что именно он, занявшись американским кустарником арония, подарил средней России мою любимую ягоду черноплодку, которую я предпочитаю не в варенье или наливке, а в сыром виде, в неограниченном количестве; и не потому даже, что, подобно всем советским дачным детям, в младшем школьном возрасте я безумно увлекался всяческими привоями, подвоями, прививал флоксы к яблоням и бредил гибридом картомат. В Мичурине видится мне человек, поглощенный своим делом, занятый им фанатично и любовно, и дело это мирное, полезное, пожалуй что, и святое. Однако я против того, чтобы считать Мичурина просто тихим старичком, селекционером из детского анекдота «трагически погиб, упав с ели, на которую полез за арбузами». Мне видится в нем именно тот господин природы, тот адепт и итог русской религиозной философии, которая, в отличие от косной церковности, и вызвала великий советский рывок. Разумеется, у этого рывка была страшная цена и не менее страшная изнанка, но различать только эту изнанку — репрессии, миллионы людей, провозглашенных «бывшими», политика лжи и страха — было бы неверно и, более того, недальновидно. XIX век обозначил конец прежнего человечества, тупик, в который оно зашло, и попыткой выпрыгнуть за эти пределы — религиозные, биологические, даже физические — был весь русский XX век. И то ли величие задачи вдохновляло тех людей, то ли они в самом деле были отличными учеными, но кое-что у них получилось. У Богданова, искавшего бессмертие. У Игнатьева, боровшегося с амортизацией токарного резца. У Мичурина, мечтавшего о северном персике и заполярном винограде.