Сидим, курим... Болтовня брюнетки - читать онлайн книгу. Автор: Маша Царева cтр.№ 48

А девушка кайфовала.

«Я ощущаю себя добрым ангелом, — распиналась она, — все эти мужчины, покупающие дешевых уличных шлюх… Им никогда не светила бы такая девушка, как я. Это трогательно: они так долго уточняют цену, как будто им предложили купить „Порше" по цене трехколесного велосипеда. Не верят, ищут подвох, когда понимают, что никакого подвоха нет, что они сорвали джек-пот!.. Это просто чудо! Я вижу катарсис в их глазах. И каждый второй предлагает мне замуж. Чудаки, у них в голове не укладывается, что я сама выбрала такую жизнь. Эта пьянящая свобода — я не променяю ее ни на что! Я как Амели, только в эротическом контексте. Или как Шнур — так же очаровательно маргинальна».

Она щебетала и щебетала, влюбленная в себя, очарованная собственной смелостью и безбашенностью, искренне верящая в свои слова. А я, сколько ни расспрашивала, так и не смогла уяснить, что общего у Шнура и Амели и почему именно эти два персонажа казались романтичной проститутке идеальными для копирования.

Забегая вперед, могу сказать, что конец этой красивой истории был банален, как прыщ на носу. Девушка подцепила гепатит, долго и нудно лечилась, подурнела, осунулась, разочаровалась. Сдала все свои шмотки в элитный секонд-хенд, сняла «однушку» в Химках, подружилась с соседками-домохозяйками и впаривает им свое прошлое под соусом концентрированной романтики. Интересно, она до сих пор верит, что ее безбашенное прошлое и есть свобода?

Еще познакомилась я с художницей Олечкой, хрупким, тихим существом, которого все обожали и подкармливали. У Олечки была фигура девочки-подростка, бледное маленькое личико и умные серые глаза. На самом деле ей уже исполнилось двадцать пять. Олечка жила на Арбате с детства, совсем одна. Маленькая квартирка, которая была похожа на колодец из-за высоченных потолков, досталась ей от бабушки. Олечка не сидела, как мы, на морозе и жаре. У нее было профильное образование: МАРХИ плюс частные уроки у престарелого мэтра. Она писала в мастерской, а по субботам продавала свои натюрморты на улице, иногда неплохо на этом зарабатывая. Почему-то ее стиль импонировал иностранцам, а тем, как известно, можно назвать любую цену. Был у Олечки и жених — скромный архитектор Сережа, который любил байковые рубахи в клетку, бардовскую песню и походы на байдарках. На их свадьбе собирался отплясывать весь Арбат. И когда до этого события оставалось всего две недели, скромница Олечка познакомилась с эпизодически впадающим в запой музыкантом по прозвищу Штырь (он увлекался пирсингом и носил стальные сережки-штыри ужасающего размера; сережек на его теле было двенадцать). Стоило только бросить беглый взгляд на этого музыканта, как становилось ясно: ничего хорошего от него не жди. До сих пор не понимаю, как тихую художницу угораздило пойти с ним на контакт.

«Он потрясающий, — тихий голосок Олечки до сих пор шелестит у меня в ушах, — неординарный. Не такой, как все. С ним я чувствую себя… свободной. Раньше я бы и смотреть на такого человека не стала. Но что-то перевернулось внутри меня, и я поняла, что моя жизнь оказалась мне не по размеру. Давит, давит невыносимо. Ведь я так скучно жила, Глаша, так скучно».

«Ну почему скучно? — возразила я. — Твои картины — они всем нравились. И Сережа. Вы же собирались в свадебное путешествие на Северный Кавказ».

«Да что Сережа! Что Кавказ! — раздраженно отмахнулась она. — Скукота, тошнота. Миллионы так живут. Застенчивые улыбки, кино, кафе, цветы, первый секс, потом все упиваются купленным тобой вином и орут „Горько" над порубленным тобой оливье, потом вы куда-нибудь едете, две недели романтики — и все».

«Что значит — все?»

«Все, — повторила Олечка, — добро пожаловать в среднестатистическую жизнь, baby! Ты беременеешь, тихо и методично толстеешь, он меняет работу и начинает копить на холодильник класса люкс. Потом тебе достаются бессонные ночи и памперсы, а ему — пахота от и до в унылом офисе, а по субботам — пиво в спортивном баре, раз в год вы загораете в Анталии, к сорока годам покупаете бревенчатый домик на свежем воздухе…»

«Ну а что плохого-то? При условии что вы любите друг друга? Бревенчатый домик, картины, ребенок от любимого мужчины, иногда — море…»

«Ты правда не понимаешь?» — уставилась на меня Олечка.

Так получилось, что я стала одной из последних, с кем она прервала отношения. Я помотала головой.

«Ну… Эх, да что там…» — Она быстро попрощалась, сославшись на мифические дела.

Музыканту по прозвищу Штырь хватило недели, чтобы с мощью внезапного урагана разрушить ее жизнь. Олечка остригла свои мягкие русые волосы, выкрасила то, что от них осталось, в ядовито-зеленый цвет, проколола уши, ноздрю, бровь и сосок, продала почти все свои картины, а то, что не хотели покупать, отволокла на помойку… Запустила в мастерскую пахнущих потом и пивом отвратительных друзей Штыря. Мимоходом объявила архитектору Сереже о том, что между ними все кончено. Бедняга так и не понял, что произошло, с букетом тюльпанов он сутками болтался под ее окнами, а когда увидел, во что за считаные дни превратилась его возлюбленная, долго рыдал на плече у дядя Ванечки…

Из всеми обожаемого человека Олечка превратилась в отверженную, с которой никто не хотел иметь дела. А она и не переживала — неведомая свобода оказалась острой на вкус.

«Зачем мне друзья, которые не хотят меня понять, — говорила она мне, — которые любят не меня саму, а мой образ, ими же созданный».

«Это тебя Штырь научил?» — вздыхала я. Олечку было жалко до слез.

«Ну да, — с вызовом отвечала экс-тихоня, — мы много разговариваем. За последние дни в моих глазах словно мир перевернулся. Я смотрю на вещи совсем по-другому».

«Глазами алкоголика, три года отсидевшего за мелкое хулиганство, не знающего, кто такой

Бродский и не толстеющего от пива, потому что лучшая диета — это героин?» — с сарказмом уточнила я.

«Ну вот и ты туда же! — Ее взгляд остекленел. — Лучше ты ко мне больше не подходи! Вот увидишь, пройдет время — и я… я…»

Внятно закончить фразу она так и не смогла. Хлебнувшая пьянящей свободы, Олечка, вероятно, рисовала будущее размашистыми яркими мазками — только то был не понятный простой пейзаж, а исполненное намеков полотно абстракциониста. Олечка на что-то надеялась, во что-то верила, но вот во что именно — сама не понимала.

Что ж, время прошло. Не так уж много времени — года полтора. Штырь переехал в арбатскую «однушку», от соседей посыпались жалобы участковому. Тихая мастерская превратилась в притон, где ночи напролет гремел рок, пахло травкой и куда захаживали личности с таким душераздирающим экстерьером, что Олечкины соседи боялись выходить из своих квартир. Саму Олю тоже было не узнать: она еще больше похудела, почернела и даже в тридцатиградусную жару зябко куталась в старый шерстяной свитер. Она ни с кем не здоровалась, мало бывала на улице, и пахло от нее блевотиной и почему-то кошачьей мочой. А потом в квартире стало тихо — все, включая Штыря, в один момент куда-то сгинули. В память о них остались только расставленные по подъезду банки с окурками. Соседи не сразу поняли, что произошло. Сначала даже радовались и переговаривались между собой: наконец-то поняла, образумилась. А когда почувствовали этот запах… Олечка пролежала в пустой квартире десять дней. Мрачные санитары, морща нос, мимоходом объяснили: передозировка.