Соляра - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иличевский cтр.№ 7

Очередь . К открытию я опоздал, но и до открытия очередь уже существовала. Очередь есть всегда, когда имеется нужда, удовлетворяющаяся только в порционном виде. Время, например, тоже очередь, поскольку события – порционны, то есть по своей природе взаимно исключают происхождение друг друга. Встал в конец недлинного, но медленного хвоста. Впереди – двое взбудораженных чем-то военных, без фуражек на мокрых, прилипших к челкам лбах; женщина с капризным от недосыпа младенцем – бедняжка, весь в зудящей от комариных укусов сыпи; дядька в соломенной шляпе, из-под полей которой пижонства ради торчит специально не оторванный клочок артикула. Еще дальше: черно-белый хасид (шикарная шляпа – Сатурн) с упакованной в парик женой и детьми, – они азартно перебрасываются кусочками беззаботности, еще чуть-чуть – и хоровод запустят.

Деловитая физиономия кассирши, готовящейся начать торговлю полетами, протирает ветошью окошко. Сзади подходит человек с грустно-наглым, как у какаду, видом: в руках – книжечка стихов Хлебникова. Мне интересно, спрашиваю: где продается? Вместо ответа – небрежно:

– Ты крайний будешь?

Стоя в очереди в кассу, думаю: 1) о том, как вернусь обратно в Москву и чем мне придется там сразу заняться: а) обратиться к Пете за рассказом о Фонаревых; б) составить и отнести запрос в «Инюрколлегию» (это на Тверской, в том же доме, что и театр Ермоловой: у входа парит увитая стремительным курсивом гравировки латунная табличка, начищенная до прозрачности, в которой – если двинуться справа налево – взбегает от Кремля и развертывается панорама ул. Горького; рядом – бар «Марс», где в буфете вкуснейшие эклеры, а на втором, питейном, этаже – как медсестры, ласковые с симпатичными мальчиками проститутки из соседнего «Интуриста» надменно тянут в соломку жидкое золото из бокала с навешенной на край маслиной); в) начать подготовку к сдаче «теорминимума» по квантовой механике, так как скоро начало семестра и пора бы позаботиться о своем поступлении в теоргруппу, – во время учебы припрет нагрузка; г) на третий день, 10-го, пораньше утром, отправиться сюрпризом в Домодедово, чтобы встретить то свое впечатление, с которым я прошатался вчера весь день по городу, – она упомянула дату своего возвращения в Москву, после которой я мог бы ей позвонить.

Также я думаю: о том, 2) как мне следует себя вести у Фонаревых, и мне кажется, что я уже придумал; и о том, 3) что я сейчас вижу свою ночную гостью, появившуюся из нахлынувшей невесть откуда сутолоки пассажиров: слоняясь, она забрела-таки на вокзал (бродяг к вокзалу притягивает инстинкт невозможной подвижности, как к раме оконной – пылинки) и теперь, увидев меня, подбежала и тянет за запястье.

Поразмыслив, вспомнил совет отца и купил ей билет – со скидкой для школьников. Строго сказал, чтоб ждала меня во дворе моего дома в двадцать два тридцать. Кивнула. Когда мы, съев по половинке гяты в привокзальном буфете, расстались (любопытно вертясь во все стороны, кратко исчезла в толпе), я подумал, что она может и не знать, что такое «двадцать два тридцать».

Фонаревы . Фонаревы – наши родственники: мой прадед приходится родным братом ихнему предку. Хотя и родственники, у нас всегда с ними были настороженно прохладные отношения. Повелось это с давних пор; конфликт произошел из-за эфемерного наследства моего прадеда. Важные подробности этого столкновения мне еще только предстоит узнать от Пети – моего брата. На прошлой неделе он вылетел в Москву – так же как и я, получив некоторые указания от отца.

Какие именно – мне неизвестно.

Семейные тайны передаются нам только по достижении какого-то определенного возраста или этапа развития.

Благодаря своему старшинству Петя меня в этом смысле опережает. Вообще, наши с ним планы и дела с самого рождения были перпендикулярны.

Фактография мне пока что почти неизвестна.

Знаю только, что было-де некое наследство, юридическая тяжба о котором в конце 1950-х оказалась частично подвешенной, в первом своем раунде решившись в пользу Фонаревых.

Знаю еще, что у нашей семьи есть некий важный козырь, который, по-видимому, как раз сейчас пришла пора пустить в дело. (Сейчас, направляясь к Фонаревым, – я вчистую блефую, разыгрываю самодеятельность: мне этот козырь не известен.)

Впрочем, возможно, отец намеренно воспользовался моим решительным любопытством и сам спровоцировал мой выпад, оставив мне в распоряжение целых два дня – вторник и среду: ведь я мог бы вылететь еще сегодня днем, с учетом того, что дело не терпит отлагательства, а вторая половина четверга и пятница – довольно сомнительное время для расторопных действий.

Но, возможно, он лишь хотел, чтобы я этим своим походом к Фонаревым восполнил свое вчерашнее отсутствие при разговоре.

Как бы там ни было, мне ужасно не терпелось самостоятельно войти в соприкосновение с семейной тайной. С тайной, которая время от времени в виде аномальных, зашифрованных непонятностей проступала каким-то полупроницаемым, но притягательно родным облаком, прикосновение к которому четко табуировалось старшими. (То, что Петя с недавних пор к ней причастился, меня чрезвычайно беспокоило.)

Всего только год назад, во время нашего прошлого приезда в Баку на летние месяцы, произошла такая сцена. Отец входит на веранду, держа в руке вскипевший чайник, и резко обрывает своего брата, который все же был вынужден начать отвечать на мои посыпавшиеся вопросы, которые я, себе же на удивление, вдруг стал способен, хотя и попадая часто впросак, формулировать. Это было действительно трудно – составить вопрос неизвестно о чем, ответ на который, собственно, и был, по крайней мере наполовину, самим этим вопрошанием. (Впрочем, дядя больше мычал, без конца препинаясь вводными: «видишь ли», «знаешь ли», – и мучительно затягивал фразы, тем временем раздумывая, как бы не плеснуть лишнего.)

В тот раз моим последним вопросом, на который дядя так и не успел ответить, был такой: «Почему прадеду в октябре 1918 года пришлось уехать в Америку?»

История семьи меня всегда занимала ужасно. Вплоть до восхищенного возбуждения, отдававшегося зудом в кончиках пальцев. Однажды сквозь такой зуд я пролистывал случайно оставленный на журнальном столике особо чтимый семейный фотоальбом. Обычно он запирался в сервант, потому что рассматривать его полагалось только в присутствии взрослых. Наконец дошел до заветных страниц с дагерротипами Иосифа Дубнова. Весомая красота – борода, сюртук, парабола цепочки плюс какая-то странная смесь, с одной стороны, патриархально жесткого выражения, а с другой – некоего щегольства, которое для меня заключалось в наличии фрака и пышного галстука. На следующей странице открылся портрет его жены – Генриетты. Представьте ужасно красивую женщину, но с выражением лица как у недотепы, что только придавало ей шарму… Вглядевшись, я обмер – и кинулся в гости через полгорода к двоюродной своей бабуле – Ирине. Влетев к ней, чуть не зашиб дверью кошку Масю, пал на колени: «Казни, но расскажи!»

Отсмеявшись, Ира сначала охолонула меня, рассудив, – что, мол, познание только приумножает скорбь, то есть: много будешь знать – скоро больно и даже мучительно состаришься; но вскоре посерьезнела и обещала поговорить с отцом.