Пловец - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иличевский cтр.№ 47

— Потом стали собирать стеклотару, выстраивать ее в шеренги и расстреливать клинкером из рогаток. Увлеклись. Нас возбуждал подвывающий звук рикошетов: наш тогда любимый фильм — лично я ходил зырить его три раза — о приключениях разведчика Натеску в союзной Гитлеру Румынии — удачливость героя в перестрелке. У меня порвались два слоя резинового бинта — мы покупали мотки медицинских шин в аптеке: для воздушек и рогаток.

— Оглядывались на Иван-лужу. Поток дыма в безветрии застыл четко и неправдоподобно, как посторонний ясной погоде: колосс, он не растворялся в вышине, а, казалось, доносил черноту до самых небесных стропил. Их он тем и обозначал, что доносил. Потом на нас, видимо, не желая делиться, заверещали крысы — пять, семь, девять, стая нечетных: мы потревожили их логово. Испугались. Мы. Они. Крысы, как кошки. Мы бежали. Впопыхах я на одну наступил. Крысы очень быстрые и мерзкие.

— Приехали четыре пожарные машины. Но лужа уже догорала. Пожарники вылили из резервуаров всю воду и пену. Растратчики. Берег затопило сантиметров на тридцать.

— Было уже около восьми — отрывной календарь с единственной полезной для подростка-наблюдателя информацией — не с числами дней, а с данными о длительности светового дня: скупой рыцарь, копящий траты времени детства, предчувствие страха, и солнце начинало садиться. Мы помчались на Первое озеро (были еще и Второе и Третье — каскад). Из тайника в кустах бузины извлекли наши удочки. У меня одного был неподходящий крючок-заглотыш — частые срывы при подсечке. В тот вечер я поймал три, Андрюша — семь, Рустам — девять.

— Я не люблю творчества приматов. Мне нравятся стихотворения Филиппа Левина и Ивана Жданова. Родители Гильденстерна так и не развелись. Я не выдумываю. Им были не известны слова «сюжет» и «возлюбленная». Я не выдумываю. Сейчас моя квартира все больше становится похожа на меня самого. Видимо, я стал ей враждебен, и от беспомощности она прибегла к мимикрии. У нее прорезались из стен, еще пока слепые, глазные яблоки — четыре: проклюнувшиеся на утоптанной тропинке шляпки шампиньонов. То, что в стенном шкафу, все еще пугает, когда, собираясь за сигаретами, в темноте я пытаюсь нашарить пиджак, предположительно висящий на плечиках, и натыкаюсь ладонью на скользкую тугую поверхность роговицы. Мне становится невыносимо мерзко, и, как ошпаренный, выскочив на свет, я тру веки. Но скоро я привыкну, привыкну. Только не знаю, что буду делать, когда они наконец увидят меня.

В то осеннее утро, полное тихого света, еще жившего в кронах деревьев, еще истекавшего последней теплотой, он гулял с сыном в сквере, неподалеку от дома, после бессонной ночи. Жена снова не вернулась домой, ночь прошла, и теперь бесчувствие наконец налегло, утишило отупелостью, теперь он думал только о сыне. Сначала они чистили зубы, умывались, одевались, завтракали и теперь тихонько гуляли, топали по дорожкам, бросали вверх кленовые листья, рассматривали на свет их золотые пятерни, прожилки; вместе с другими детьми осваивали горы мокрого песка, орудовали совком, грузовичками, «пекли пирожные»…

Взрослые — он, две пожилые няни и молодая мать, с изможденным лицом, с детективом на острых коленках, сидели на скамьях вокруг песочницы, приглядывая за детским мирком. Дети, предоставленные друг другу, раскрывались неожиданными сторонами, вдруг возникала перед глазами неведомая детская цивилизация, за которой он наблюдал с настороженным интересом. Поначалу ему больно было видеть в сыне вспышки примитивности, например, гримасу гнева, когда другой ребенок покушался на его игрушечное имущество. Но, подумав, стал ровнее, вдруг пристальней вглядевшись во взрослый мир, в котором многие с виду невинные вещи оказались похуже убийства. Это был неожиданный опыт, он давно обвыкся с этим миром, как привыкают дети к силе и росту взрослых, и то, как он теперь, с помощью сына, смотрел на город, на свою жизнь в нем — с юности ему еще не приходило в голову очнуться испугом.

Он закурил, откинулся на спинку и снова посмотрел сквозь опрозрачневшие, наполненные светом кроны деревьев… Скоро — завтра, послезавтра, уже вечером? — небо зальется летучим свинцом, ветер оборвет мокрые листья, улицы станут неприютны, чистилище ноября затянет сознание сумраком… Няньки зашикали не курить рядом с детьми, он отошел в сторонку, и сын скоро заметил — выкарабкался из песочницы, подбежал, затопал впереди по дорожке, прилипший лист косолапо светился на ботиночке, шелестел, подшаркивал, отпал.

У чугунной решетки, за которой открывались широкая панель и улица, полная рвущихся со светофора вниз, в пресненскую излучину автомобилей, в ворохе теплых листьев на четвереньках стоял человек. Он недавно очнулся, какое-то время еще лежал, свернувшись калачиком вокруг своей спортивной сумки, и взглядывал от земли на подростков, кативших на роликах по дорожке. Отчего-то их вид возмутил его, и он говорил, говорил что-то — не разобрать, с интонацией протеста, и вот наконец решился подняться.

Сын остановился рядом с человеком и долго смотрел, как тот собирает в кулак ремень сумки, медленно переносит центр тяжести на колено, шарит рукой по земле, нащупывая опору… Отец взял сына за руку и вдруг поймал чуть звериный, но растерянный взгляд хмельного человека. Поверженный, тот смотрел снизу вверх, не затравленно, а с великой трудностью, с какой, должно быть, раб смотрел на свободного человека, случайно забредшего во время прогулки в окрестности каменоломни. Приличные, но вымазанные джинсы, пристойная, но с грязным воротником рубашка, такая же куртка подсказывали расклад, по которому человек приехал откуда-то из провинции, одурел от столичных встреч, от самого очумелого невиданного города, на радостях позволил лишнее, втянулся и вот уже третий день никак не дойдет до вокзала, благо погода сухая и есть места по скверам, паркам, где, может, и обворуют, но, скорее всего, не прибьют, — лучше отдыхать поближе к людям, к детским городкам. Лицом пьяный был ясен, и в том, как его сухое крепкое тело не слушалось усилий, никак не умело установиться на ноги, а толстые сильные пальцы все не могли зацепить, подтянуть за ремень сумку — была явная несправедливость. Следовало бы подойти — поднять, поддержать, провести, но из-за той же отупелости и нежелания хоть на секунду отвлечься от маленького сына он не заметил, как прошел мимо…

Они раза три обошли сквер, видели, как пьяный от дерева к дереву перебирался на негнущихся ногах, будто играл в медленные прятки, видели белого аргентинского дога, сильную рослую собаку, ее энергичного хозяина, коротышку, в балетном разбеге метавшего псу канареечный теннисный мяч, прошли сквозь шеренгу гигантских бронзовых скульптур, выставленных по обоим тротуарам у мастерской-резиденции главного скульптора столицы, воплощавшего своими твореньями вычурный мир подсознанья Москвы. Миновали Георгия Победоносца, опершегося копьем на взвившегося змея, засмотрелись на царственного истукана, на знаменитого поэта, протягивавшего оксфордскую шапочку за подаянием, на тонконогого апостола Петра, на еще одного поэта, с гитарой в руках и церквами, кренившимися у него из-за спины. Если постоять тут, дождаться, когда откроется калитка или сами ворота, можно увидеть внутренний двор усадьбы — склад пока властями не принятых в оборот существ — зверей, клоунов верхом на колесе, карикатурных Нику и Немезиду, святых…