Космос - читать онлайн книгу. Автор: Витольд Гомбрович cтр.№ 40

Мне ничего не оставалось, только думать. И я думал. Пытался, несмотря ни на что, сделать из этого сколько-нибудь вразумительную историю, а вдруг – думал я – именно он воробья-то и повесил? Он рисовал стрелки, он подвешивал палочку, он предавался всем этим сумасбродствам… мания, мания повешения, которая привела его сюда для самоповешения… маньяк! Я вспомнил, как Леон мне говорил, когда мы на бревне сидели, и, кажется, говорил правду, что он, Леон, не имел с этим ничего общего. Значит, Людвик? Мания, навязчивая идея, безумие…

Возможен и другой вариант, также в рамках обычной формальной логики – что он пал жертвой шантажа, возможно, мести, кто-то преследовал, запугивал знаками, подталкивал к мысли о повешении… но кто в таком случае? Кто-нибудь из домашних? Кубышка? Леон? Лена? Катася?

Возможен был еще один вариант, также довольно «обычный»: может, он не повесился? Может, его повесили? Даже сначала задушили, а потом повесили? Тот, кто развлекался развешиванием различных пустячков, маньяк, сумасшедший, захотел в конце концов повесить что-нибудь более весомое, чем палочку… Кто? Леон? Катася? Но Катася осталась там… Ну и что из того? Она могла незаметно пробраться сюда тысячью способами и по тысяче причин, почему бы и нет, так могло быть, возможности ассоциаций и комбинаций безграничны… А Фукс? Разве Фукс не мог заразиться манией повешения, перенять ее… и… и… Мог. Но ведь он все это время был вместе с нами. Ну и что из того? Лишь только подтвердилось бы, что это он, – тогда обнаружился бы и разрыв во времени, все можно найти в бездонном котле готовящихся событий! А ксендз? Миллионы и миллионы нитей могли соединить его пальцы с шеей этого висельника…

Могли… А гурали? Где гурали, которые нас привезли? Я усмехнулся при свете луны смиренной мысли о бессилии разума перед надвигающейся, разрушающей и парализующей действительностью… Нет невозможной комбинации… Любая комбинация возможна…

Да… Но только нити версий слишком слабые… слабые… а тут висельник висел, весомый и тяжеловесный труп! И его висящая весомость, пум-пум-пум-пум, гармонично сочеталась с пум-пум-пум-пум воробей – палочка – кот, это было как а, б, в, г, д, как раз, два, три, четыре! Какая гармония! Какая услужливая логика, но логика потаенная, нелегальная! Очевидность, бросающаяся в глаза, но потаенная.

Но эта бросающаяся в глаза, пум-пум-пум-пум, потаенная логика расплывалась в бессмыслице, как в тумане, если (думал я) хотя бы попытаться ограничить ее жесткими рамками обычной формальной логики. Сколько раз мы спорили об этом с Фуксом! Можно ли говорить о какой-то логической связи между воробьем и палочкой, объединенными едва заметной стрелкой на потолке в нашей комнате, – настолько неясной, что мы лишь случайно ее заметили, – настолько неясной, что нам пришлось в конце концов дополнять ее, мысленно дорисовывать? Обнаружить эту стрелку, добраться до палочки – ведь это все равно, что найти иголку в стоге сена! Какой смысл Людвику или любому другому умышленно плести сеть таких неопределенных знаков?

И какая могла быть связь воробья и палочки с котом, если кота я сам и повесил? Пум-пум-пум, воробей, палочка, кот – три повешения? Разумеется, три, но третье-то я сам совершил, третья рифма от меня исходила.

Химера. Призрачность. Да! – но висельник-то висел, пум-пум-пум-пум, а, б, в, г, раз, два, три, четыре! Я хотел подойти к нему и, может быть, прикоснуться, но отшатнулся слегка. Это незначительное движение испугало меня, будто любое движение в присутствии трупа было чем-то нежелательным и противопоказанным. Ужас моей ситуации – а она была ужасна – заключался в том, что я здесь относительно него оказался в том же положении, что и там относительно воробья. Кусты и кусты. Висельник и висельник. Я огляделся… Да, зрелище! Горы, мертвенно вздымающиеся в гладь небес с вышитыми на огромном пространстве кентаврами, лебедями, ладьями, львами со сверкающими гривами, внизу Шахразада лугов и куртин, скованных мерцающей белизной, ох, мертвая планета в сиянии заемного света, – и это вторичное, ослабленное, ночное сияние заражало и отравляло, как болезнь. И созвездия, неестественные, надуманные, навязанные, idée fixe [19] сверкающих небес!

Но не луна была центральным трупом, а Людвик – труп на дереве, как кошачья падаль на стене! Пум-пум-пум-пум-пум… (усиленное далеким пульсированием той ночи, когда втыкание шпилек перешло в удары молотом). Я пошевелился, будто хотел уйти – не тут-то было! – время не пришло…

Что делать? Самое разумное… сделать вид, что я ничего не знаю, оставить дело так, как оно есть, в его собственном развитии… зачем мне вмешиваться? Над этим я думал, когда передо мной возникли губы. Возникли не очень отчетливо, причмокивающие губы Лены, блюющие губы, Катася, Лена, передо мной эти губы, не слишком, слегка. Но они окружили меня. И я пошевелил губами.

Я пошевелил губами, как бы отмахиваясь. Но при этом думал со злостью о чем-то неопределенном, о чем-то вроде «не шевели губами… здесь…». Действительно, зачем мне шевелить губами рядом с этим трупом, ведь шевелиться рядом с трупом это не просто так шевелиться. Совсем запуганный, я решил уйти.

Когда я решил уйти, произошло то, чего я опасался вот уже целую минуту: я подумал, что надо бы заглянуть в рот к трупу. Возможно, мысль, которой я опасался, была не совсем такой, но мне приходило в голову нечто вроде того… что мое желание распроститься с трупом должно вызвать желание прикоснуться к трупу.

Я испугался этого, и тогда… естественно… оно еще сильнее ко мне подступило…

Только не так это просто – раздвинуть ветви, повернуть его лицом к луне, заглянуть. Еще вопрос, смогу ли я заглянуть, не залезая на дерево. Слишком сложно. Лучше уж не трогать.

И я дотронулся, повернул ему голову, заглянул.

Губы, кажется, почернели, верхняя губа была сильно вздернута, виднелись зубы: дыра, яма. Я, конечно, давно уже готовил себя к такой мысли, к такой гипотезе, что, возможно, придется… или самому повеситься, или ее повесить. Повешение наползало на меня изо всех углов, возникали в связи с этим разные комбинации… часто несуразные… Ведь кота я уже повесил. Но кот есть кот. А здесь впервые я заглянул смерти человеческой прямо в рот. В ротовую яму человеческую – повешенную. Гм.

Уйти. Оставить.

Уйти. Оставить здесь все так, как оно есть. Не мое это дело, что у меня с этим общего: я вообще не обязан знать, как все произошло, человек возьмет немного песка на ладонь, и уже пропал без остатка в необъятной, неохватной, неизмеримой и неисчислимой груде… где уж мне распутать все нити, может, он повесился потому, к примеру, что Лена спит с Леоном… Что можно знать? Ничего нельзя знать, ничего не известно… уйду и оставлю. Но я не двигался с места и даже думал о чем-то вроде: «как жаль, что я ему в рот заглянул, теперь не смогу уйти».

Эта мысль показалась мне удивительно странной для такой светлой ночи… однако она была вполне обоснованной: если бы я повел себя так, как обычно ведут себя по отношению к трупу, то мог бы уйти; но после того, что я с моим ртом сделал и с его ртом… я уже не мог так просто уйти. То есть уйти-то я мог, но уже не мог сказать, что я в это не замешан… лично я…