Всяко третье размышленье - читать онлайн книгу. Автор: Джон Барт cтр.№ 28

— «И что же именно?» — удивляется автор, — удивляется автор.

— Ну, ты сам понимаешь… — какой-нибудь здоровенный ухаб на его долгом счастливом семейном пути, способный оживить рассказ? Допустим, я признаюсь в том, что у меня образовался запоздалый роман с одним из наших коллег по СтратКоллу, или, скажем, обнаруживаю, что у тебя имеется взрослый незаконнорожденный сын или дочь, плод приключения, случившегося в те времена, когда меня ты еще не знал, и о котором мне никогда не говорил. Это сделало бы твой рассказ более живеньким и сочным!

— Пародируя вышепроцитированного Марвелла: «Из помощи такой, дружок, — нараспев продекламировал Рассказчик, — Что извлеку? — Лишь слезный сок!» [72] — да еще придется ждать, пока он перебродит в кошерное черносмородиновое, скажем, вино или что-нибудь даже более нетоксичное. Так кому ты собираешься дать, любовь моя? И когда, и почему?

Она наградила его фирменной улыбкой Манди и приветственно подняла свой бокал:

— Вот видишь? Уже становится живенько — и Читатель у тебя на крючке. Lhude sing cuccu!

— На крючке? — запротестовал будущий Автор. — Благодаря такому вот избитому СВУ [73] , позаимствованному из слезливого дамского романа? Впрочем, за попытку спасибо.

— Всегда с удовольствием — коим была и почти безухабистая дорога Нашей жизни. Пусть такой и останется.

— Да, за это: Никаких Усложнений Сюжета или Новых Завязок в нашей истории, s.v.р.

Звон пустых бокалов (символика не подразумевается, поверьте).

— Того же и твоему Лету, — желает следом виртуальная муза Джорджа Ирвинга Ньюитта. — Но если ты собираешься включить этот разговор в главу, над которой сейчас работаешь, подумай о замене избитого, позаимствованного из слезливого дамского романа, на cuckoo [74] , позаимствованного и так далее. Подмигни еще раз Дорогому Читателю.

— Усек. Я думаю?

От нагрева тела расширяются, от охлаждения сжимаются. Хотя все календарные времена года имеют одинаковую продолжительность — три месяца, дни их становятся длиннее по мере того, как зима, прогреваясь, преобразуется в весну, а весна в лето, — то же относится в этом повествовании и к временам жизни. «Зима» Неда Проспера и Джорджа Ньюитта, их детство, продолжалась всего лишь дюжину лет (1930–1942); «Весне» их отрочества и молодого мужания полагалось занять шестнадцать (1943–1959) — с отрочества до конца третьего десятка лет, и в случае Дж. она их заняла. Однако «Лето» полной и более или менее здравой зрелости Рассказчика — с начала четвертого и до завершения шестого его десятка, так ему представляется, — скажем, с 1960-го по 1989-й — оказалось почти в два раза длиннее. Как втиснуть его в короткую главу? — осведомляется он у своей норовистой музы. И что при этом делать с так-и-не-успевшим-расцвесть Недом, не дожившим до того, чтобы прожить ее, но при этом составляющим, как нам дали понять, предмет воспоминаний, кои образует это бессвязное повествование?

Дело сводится, похоже, к тому, осознает проходящий по нему обвиняемый, пока год нашей эры 2008-й приближается к буквальному расцвету его собственной летней поры (то есть к 21 августа, стоящему на пути от июньского солнцеворота к сентябрьскому равноденствию), что мемуаризировать о Неде Проспере больше и нечего — кроме его конца, а пересказ этой огорчительно короткой истории много времени не займет.

В субботу середины июня 1954 года (зашедшая в тупик война в Корее завершилась перемирием, которое разделило страну по 38-й параллели на коммунистическую Северную и демократическую Южную, однако Комитет по антиамериканской деятельности, созданный сенатором Маккарти при палате представителей, так и продолжает охоту за красными ведьмами, и таким преподавателям государственных учебных заведений, как Джордж Ирвинг Ньюитт, читавший вводный курс Литературной Композиции в Маршихоупском университете — на нижнем мэрилендском Восточном берегу, — приходится, скрипя зубами, приносить «клятву ве рности», в коей они отрицают свою прошлую либо нынешнюю принадлежность к коммунистической партии) 24-летний второй лейтенант Эдвард «Нед» Проспер, получивший в армейском Институте иностранных языков отпуск на уик-энд, и некая мисс Люсинда Барнс, молодая штатская сотрудница библиотеки иняза и тогдашняя подруга Н., выехали в ее кремово-зеленом седане «бьюик-спешл» из Монтерея в Нижнюю Калифорнию — на поиски более теплых, нежели местные, волн для серфинга: а в идеале (по более позднему сообщению мисс Барнс) местечка достаточно изолированного для того, чтобы они могли кататься au naturel [75] , седлая и волны, и друг, дружку. Где-то южнее Тихуаны им удалось обнаружить адекватно уединенный пляж и предаться тому, что выглядит воспроизведением уже описанного выше, состоявшегося в юго-западной Флориде 1952 года Сверктраха на Весенних Каникулах, однако на сей раз в исполнении всего одной парочки и, стало быть, без обмена партнерами. За употреблением огромного количества текилы, а также травки «Акапулько-голд» и пением (с пародийно армейским воодушевлением) латиноамериканской лирической песни «Lа Сuсагасhа» [76] состоялся, как и следовало ожидать, голый, пьяный nepenиx сначала на песочке, а потом в воде — последний включал в себя не весьма успешные по причине опьянения двух родов попытки оседлать волны. От таковых парочка вскоре отказалась («по Зрелом Размышлении» Н., как то представляется Дж.) в пользу простого плескания и кувыркания в волнах, от коих в их черед отказалась мисс Барнс, отдавшая предпочтение отключке на одеяле, между тем как ее бой-френд остался в воде. Впоследствии она вспоминала, что слышала, ковыляя по берегу, как он крикнул ей вслед: «Я поплаваю немного и приду к тебе!»

Однако он не пришел. Проснувшись некое время спустя, обгоревшая и похмельная, она никаких его следов не обнаружила; и потом тоже, несмотря на ее становившиеся все более отчаянными крики и беготню по пляжу и ближним к нему мысам, на пусть и небрежные, но все же поиски, проведенные властями Тихуаны после того, как впавшая в истерику gringuitaсообщила им о случившемся, и на последующие более основательные расследования армии США и пораженных горем родителей пропавшего без вести, которые прилетели вместе с его сестрой Рут из Мэриленда в Мексику, а затем в Монтерей. По общему гадательному согласию, пропавший мог стать жертвой течения, которое отнесло его так далеко, что вернуться обратно он, пребывавший в ослабленном состоянии, не смог, — а то и акул: в тех местах люди время от времени гибли и от того, и от других. Третья возможность, которую недолгое время рассматривали военные, состояла в том, что лейтенант Проспер — с ведома и с помощью мисс Барнс или без оных — спланировал и осуществил это исчезновение, чтобы дезертировать из армии и отдаться в объятия жизни в каком-то другом месте. Однако, несмотря на то что в последних его письмах к родным и к Дж., равно как и в разговорах с товарищами по Институту, он говорил о том, что армейская жизнь кажется ему все более скучной, и о своей надежде найти в скором будущем занятие поинтересней, способное дать ему больше времени для сочинительства, и преступное дезертирство, и необходимые для совершения оного сложные приготовления были совершенно не в характере Неда. Более того, на пляже и в «бьюике» обнаружились оставленная им одежда, рюкзак, паспорт и бумажник, а все прочее его имущество, пребывавшее в полном порядке, было найдено в той комнате общежития, которую он занимал. В таком случае что же — самоубийство? Но если не принимать во внимание его вышеупомянутую непоседливость, Нед, как показали все, кто его знал, находился в прекрасном расположении духа и отдавал много времени своему предположительно продвигавшемуся вперед опусу: «Третьему размышлению», о коем, несмотря на многочисленные просьбы Дж., он упорно отказывался что-либо рассказывать — во всяком случае, впредь до завершения чернового варианта. С того среднеиюньского дня и до нынешнего, отделенного от него пятьюдесятью четырьмя годами, среднеавгустовского об Эдварде «Неде» Проспере не было ни слуху ни духу — как и о его рукописи (а мисс Барнс при всем ее похмелье и подавленности решительно утверждала, что ни в Мексику, ни тем более в океан Нед таковую с собой не брал).