Высотка - читать онлайн книгу. Автор: Екатерина Завершнева cтр.№ 28

А здесь ты почему такая кислая? // Не хочу пить козье молоко. Нас заставляли, считалось страшно полезно. // Я видел у тебя такую гримасу, в столовой и еще в практикуме, когда ты мыла пробирки. Держала двумя пальчиками, тыкала ершиком, а они не отмывались. У меня был наблюдательный пункт возле дальней вытяжки и я оттуда тебя хорошенько изучил, чтобы найти ответ на вопрос, зачем ты подалась в химики, но так и не нашел.

Ночь на исходе, скоро проснется Юлька и скажет, что в этой комнате отродясь не было мужчин, тем более ночью, и что я порочная женщина (везет же мне на реинкарнации дяди Вени). Надо немного поспать, чисто символически, я утром уйду, не удивляйся. Вечером вернусь.

Кто это сказал? Оба сразу?

Лег на Танькину кровать, не раздеваясь; я со своей смотрела на него, засыпая, удивляясь новому ракурсу — мы по горизонтали, остальные по вертикали, перпендикулярно; у них утро, у нас ночь; они встают хмурые, мы засыпаем счастливые

между нами комната, стулья, книжки

а кажется, ближе не бывает

светает, фотографии белеют на полу

лица исчезают, остается фон

выгоревшая листва, белая трава, белое небо

и я больше не помню, не могу вспомнить

что на самом деле произошло в ту ночь

с первого на второе февраля.

Расставаться не хотелось, не получалось, скрывать свое состояние — куда там!.. Мы носились по городу, оглушенные солнцем, как две пьяные, преждевременно оттаявшие пчелы; ударялись о стекла, садились на воду, падали в рыхлый снег; от нас отмахивались, нас ненавидели, особенно старушки в трамваях. Почему-то их там было много, вредных и драчливых; одна огрела Баева зонтом по спине, когда он смотрел на меня и улыбался; другая вопила, брызгая слюной, что-то про целующихся обезьян, третья потребовала предъявить документы; Баев предъявил, она сверилась и успокоилась, но высказала предположение, что мы безбилетники и что нас непременно оштрафуют сразу за горбольницей, где обычно садятся контролеры, и поделом.

Безбилетные, бездомные бездельники, но только ради нас проложен этот трамвайный маршрут, чтобы соединить четырнадцатый этаж с одиннадцатым, перекинуть рельсы по воздуху, протянуть провода, пустить состав, который будет подтормаживать на поворотах, чтобы нас бросало друг к другу, и в нем окна, чтобы сиять, когда падает свет. Баев разговаривал с бабулькой, взятый в кадр солнечным лучом, влюбленный и непростительно молодой; так вы прогульщики!.. ну что вы, как можно! едем на занятия, потрошить лягушек; он еще и смеется, вот нахал!.. нет, я совершенно серьезен, как никогда, и кроток, и светел, и сам на себя не похож — а все она.

Над городом, у огромного окна, распахнутого настежь, пока не замерзнешь

(я замерзала быстро и закрывала, он смеялся — разве ж это холод!..)

сидели, обнявшись, молчали, это длилось и не длилось, потому что времени не было, а снаружи оно шло своим чередом, иногда вторгаясь к нам в виде так называемых нормальных людей, которые работали, учились, сдавали экзамены, ходили в столовку, приносили нам какую-то еду, вовремя снимали с плитки чайник, короче говоря, занимались делом. На фоне нашего благополучия они казались особенно родными, милыми и немного жалкими. Мы ощущали себя обладателями неуничтожимого золотого запаса, и желали, чтобы так было у всех, и сочувствовали обделенным.

Танька переехала в высотку, в профилакторий, и у нее на месяц вперед образовалась своя комнатка, крошечная, с узенькой кроватью, средневековым дубовым шкафом и талонами на трехразовое питание. Акис возвращался в ДАС ближе к вечеру, заходил к нам, видел примерно одно и тоже — двух сонных аистов, склоненные головы, распростертые крылья — и тяжко вздыхал. Ему не везло, во всяком случае, не так, как нам. Танька, судя по всему, на Кипр не собиралась. Она была очень предприимчивой и не хотела уподобляться нам с Баевым. Акис же хотел, еще как, но пока ничего не добился.

А вы похожи, ребята! — удивлялся он, располагаясь на Танькиной кровати. Вы сделались совершенно на одно лицо. Не понимаю, как это может быть? Ты же волчарка, Баев. Худой и безобразный. Встретишь в подворотне, не обрадуешься. Что она в тебе такого нашла? И сердцу девы нет закона, — декламировал он, взбивая Танькину подушку, ложился, надевал наушники, слушал музыку, напевая себе под нос, и нисколько нам не мешал. Иногда засыпал на полуслове, будить его было жалко, и Юлька поутру не знала, что думать, когда он, протирая глаза и извиняясь, шел к себе в комнату, грустный и отоспавшийся на неделю вперед.

Чтобы не вылететь из университета, мы с Баевым условились посещать самое необходимое, с трудом поделили дни на красные и черные так, чтобы совпадало у обоих, за вычетом форс-мажора в виде хорошей погоды, когда расписание отменялось к черту. По красным дням мы слонялись по улицам или сидели в банановой комнате. По черным учились и провожали солнце.

Баев появлялся минута в минуту, наверное, следил за календарем или каждый раз отсчитывал по четыре минуты вперед; я тоже отсчитывала, и день прирастал, мы тянули его за собой, в сторону весны. Баев смахивал со стула книжки, ставил поближе к окну, пепельницу на стол; я устраивалась рядом и мы наблюдали, как розовеет и расслаивается небо, как застывает воздух, а между домами неподвижно висит огромное февральское солнце. Начиналась ночь, и это значило, что мы будем молчать, смотреть на город, вырезанный из черного картона, подсвеченный изнутри, на его нарисованные дома и деревья, огоньки, снег, друг на друга, отражающихся в темном стекле окна.

Он уходил поздно, иногда под утро, когда коты уставали от собственных концертов и разбредались по помойкам. Шел по пустынным улицам, по весеннему хрусткому льду, в тонкой курточке со сломанной молнией (или это он ее сломал, за ненадобностью?). Заледеневший, худой, счастливый, я всегда знала, где он, мы проверяли.

Наше зрение стало нечеловечески острым, мы не теряли друг друга из виду даже ночью, даже во сне. Три часа пешком, игольчатый лед в лужах, огонек сигареты пеленг, зимние звезды, я слышала его шаги, скрип двери на проходной, скрежет лифта, звяканье ключей, недовольное ворчание Самсона, тоненький свист чайника, шипение заварки в стакане, щелчок зажигалки… Засыпая у себя на четырнадцатом этаже, видела закат, пустынные улицы, снег, его счастливую улыбку, такую же, как у меня.

В один из красных дней, в самом конце февраля, мы не пошли гулять, несмотря на то, что солнце шпарило вовсю, с крыш текло, а в банановой комнате установилась тропическая жара. Шатания по городу, поездки в трамваях с заходом на второе кольцо, трехчасовые марш-броски по ночам никто из расписания не вычеркивал, но они перестали быть главным, из них ушло напряжение. Снаружи было много, но внутри было больше. Начиналось что-то новое.

Легли на мою кровать, тихо обнялись; за занавеской сопела простуженная Юлька, делала уроки, чихая и поминутно сморкаясь в рулон туалетной бумаги; ее так проняло, что никаких носовых платков не хватало; она отрывала все новые и новые кусочки, по перфорации и без, а мы лежали на солнцепеке, и кровать плыла над городом, комната простреливалась солнцем от угла до угла, и он повторял, как будто пытался втолковать мне то, чего я не понимала, убедить, разбудить, вывести на край, чтобы я ахнула, увидев, наконец, где мы оказались —