Он еще глянул на рябую от мух лампочку и полез вставать. Жена проснулась, но глаз не открыла – это было противно, – следила, что ли, за ним? Он торопливо натянул штаны, кривясь от скрипа половиц, сунул ноги в сандалии, спеша выйти, пока жена ничего не спросила – это удалось; она не подрассчитала чуть-чуть и сказала что-то, когда он уже выскальзывал из комнаты. Сказала что-то вроде «Доброе утро».
Какое оно, к черту, доброе!
На второй половине, на лавках и полу, спали синие от духоты люди, уложив под головы жилистые ладони и скатанные фуфайки – над ними старчески цыкали ходики и ровно гудела мушиная свора.
Он прошел сени и отправился через картошку к туалету. Оттуда, видно уже не первый раз пытаясь застегнуть ширинку, плелся мужик с отекшим добрым лицом.
– А… Жених! Поспали, гха! Ну? – Мужик отнял руки от несдающихся пуговок и протянул их по направлению к его лицу, нацелясь для родственного поцелуя.
– Давай, иди, – судорожно выдавил он и ступнул в сторону с тропинки прямо в крапиву, после чего свистяще выматерил все на свете.
В туалете пахло рвотой и дребезжала заплутавшая в паутине муха.
Он поднял болевшую голову, посмотрел на муху и толкнул пальцем ее мохнатый бок. Муха качнулась, поворочалась и снова задребезжала в липком воздушном плену.
Он помялся у хаты, прыгнул за яблоком над головой – промахнулся и, потирая обожженную крапивой щиколотку, поплелся со двора – что он здесь будет делать целую неделю?
Жена ему кричала вслед, когда он уже порядком отшагал вдоль глубокого оврага. Он не остановился, просто глянул через плечо: она стояла на крыльце со смутным напряженным лицом, махала ему рукой – ей было неприятно перед теми, кто, наверное, тоже уже встал: вот, значит, муж, а сразу – со двора, ни похмелиться, ни порассказать, как ночка сладкая прошла, – он дернул головой и пошел дальше, почти не глядя перед собой, было часов десять. Последний день августа.
Он прошел до пруда и дальше – по берегу, вот вчера был дождь, а сегодня август припас для последнего дня сиреневое небо, редкие лохмотья облаков и не жаркий, но ласковый солнечный свет, присушивший земляную колею и выпивший росу, – трава стала теплой и тянулась в безветрии вверх, посвежели деревья, убрав внутрь жухлую и желтую листву, кувыркаясь, яичной скорлупой, мелькали над зеленой землей бабочки капустницы вперемежку с бесшумно зависающими в тишине стрекозами, детски нежной улыбкой светились пушистые головки клевера, и седые высохшие травы осеняли косматые из-за подорожника тропинки.
Он шел вдоль пруда и наблюдал, как по деревенской улице за ним вдогон, важные, как беременные бабы, выступали три стайки гусей, и вожак авангарда уже клонил к земле горбатую шею, выпуская из себя глухой истомленный шип.
– Я щипну-щипну, – обещающе покачал он гусаку головой. – Я так щипну, что… – но шаг ускорил и сошел на обочину, усмотрев здоровенного кузнечика размером со спичечный коробок. Он шевельнул ногой траву – кузнечик сиганул метра на два. Он прокрался за ним и склонился к траве, пытаясь высмотреть, и уже заготовил ладонь ковшиком для поимки.
Трава блестела на свету, и кузнечик скрылся в ней напрочь.
– Вот падла, – по-доброму оценил он и провел рукой по траве. Здоровенная зеленая лягва выстрелила вверх, как из катапульты, и через три шага плюхнулась в воду, приведя в нервозное состояние гусей, вожак которых чуть шею не свернул от резкого поворота.
Он сам отлетел на шаг и, озадаченно расхохотавшись, пошел дальше, все же косясь за спину – не высунется кузнечик? Нет.
Пруд был разделен надвое: полированная тень от берега, нанесенная будто жирными грубыми мазками темно-зеленого цвета, и свинцово-белесая чистая вода – на ней был виден утиный пух.
Он притормозил у белоголового паренька, которого видел вчера с пьяной мамашей. Паренек стоял на старых мостках, слаженных из двух широких досок, уперев левую руку в бок, правую выбросив вперед с ореховой кривой удочкой, глядя что есть силы на кусок темного пенопласта, служившего поплавком. Солнце палило его худую, тоненькую спину и высвечивало красные и розовые прожилки в оттопыренных ушах.
Он плюхнулся на траву за спиной рыбака, откинулся назад и глянул на солнце – солнце не давало на себя глядеть – оно было как золотая печать на горлышке небесного кувшина.
– Ловится? – спросил он.
Пацан, не оборачиваясь, отрицающе покачал головой.
– Скоро в школу, да?
Пацан вздохнул без восторга и переступил с ноги на ногу. В школу было скоро.
Он повернулся на живот и опустил лицо в траву, в ее жесткое придорожное сплетение, и видел эту траву, как множество крепких жил, странно разумно и одинаково устроенных для роста, для жизни, для того чтобы тянуться из комочков пыли и грязи, расти корнями вниз, а вверх – выбрасывать коленце за коленцем, выжимать из себя листики, смыкаясь и переплетаясь с подобными себе, выдерживать крохотный бег муравья и незаметную суету еле видных букашек – он лежал на животе, и сердце его билось в землю, и земля волнами вздымалась под ним, и трава прохладными мягкими перстами трогала его щеку.
Он поднял голову на слабый всплеск. Пацан торопливо приземлил ему под нос головастого пескаря. Пескарь озадаченно дергался, сияя, как портсигар.
– Кулька даже нема, – прошептал пацан.
– Ха… кулька. Надо делать снизку! – довольно протянул он. – А ты умеешь делать снизку?
Пацан, конечно же, снизку делать не мог.
– Ха… снизку делать, это, понимаешь, это… – забубнил он и отправился к кусту лозы, полоскавшей нижние ветки в воде, выбрал самую тонкую веточку, выдрал ее, очистил от листьев-лодочек, оставив только два на толстом конце, а тонкий сунул в широко растворенный рот пескаря так, чтобы высунуть его через жабры – пескарь уселся на ветку, как кусок мяса на шампур.
Ветка была опущена в воду, конец ее он придавил ногой – чтобы пойманная рыба не удрала.
Минут через десять пескарей уже было три.
– Мишка-а! – сверху от деревни, поддавая тоненькими коленками подол сарафана, мчалась девчушка с худым быстрым лицом.
Мишка нервно обернулся и принял ужасно солидный вид, как памятник пионеру-рыболову.
– Ловишь, да? Поймал чего? – застрочила девчонка, устраиваясь на траве, поджав коленки к подбородку, взрослым строгим движеньем натянув на них подол. – Кто ж сюда забрасывает, здесь же мелко! Ни шиша ты здесь не поймаешь! Слышь?
Она уже дернула Мишку за руку, тот старательно удерживал удочку и спокойно цедил:
– Обожди.
– А! – вскричала девчушка. – А прошлый раз я… Что говорила? Так вот и вышло! И сейчас ничего не уловишь. У-у!
Последнее сопровождалось скорчиванием рожи.
Мишка кротко обернулся к хранителю рыб, и они понимающе вздохнули, вид поблескивающих в глубине пескарей благотворно действовал на рыбацкую душу, но девчушка, как назло, глядела куда угодно, но не на снизку.